рубашка, без излишних трещин ремень выдавали в отце былую аккуратность, да и весь вид квартиры, несмотря на отсутствие новизны, говорил о приверженности почти идеальному порядку. Лида слегка улыбнулась, вспомнив, как в их совместное бытование тяга к спиртному никогда не мешала ему блюсти в доме строгий порядок. Она уже не могла сказать наверняка, пил отец при жизни с матерью или нет, но точно помнила, как мать, собирая вещи, ставила отцу в укор его «домашний перфекционизм».
– Да, за это время много чего изменилось, но ты, папа, не изменился, – не моргнув глазом ответила Лида так, как ждал от неё отец, – да и здесь почти всё по-прежнему.
– По-прежнему, да не по-прежнему! Диван обновили, ремонт кое-где сделали. Загляни в свою… – небольшая заминка по поводу принадлежности комнаты прервалась баском настоящей хозяйки квартиры, явившейся с блюдом, на котором дымилась курица, запечённая целиком:
– Каку таку свою? Давно уже нашу! Спальня там у нас. Спасибо, хоть записку оставила, а то б и не знали, что делать. «Поживу у Юлечки»… – дразнящий тон хозяйки не зацепил. – Телефон вечно не абонент, звони – не дозвонишься. Да, кстати, вещички твои в кладовке, место занимают. Забрать бы их, а то Львусенька не даёт выбрасывать, всё ждёт, что ты вернёшься… Ждунчик махровенький.
От «ждунчика» Лиду скривило. Жена же отца, по-хозяйски сморщив нос, зажмурилась и сложила губы в замысловатую фигуру, обозначавшую поцелуй. Лев предостерегающе поднял руку, но… затем ловко перехватил поднос и водрузил его посреди стола, возле с запотевшей бутылкой водки, успокаивая:
– Не кипятись ты, Мусенька! Ни к чему сейчас-то… – Лида вспомнила имя и нелепое, по-зверушачьи звучащее «Львусенька и Мусенька», но Лев уже переключился на дочь и не дал додумать: – Давай-ка, гостья дорогая, усаживайся, где удобнее, будем разговоры разговаривать.
Лида не знала, где ей будет удобнее, и потому села ближе к выходу, лицом к пышущему цветами окну. У неё не было сомнений, что этот цветник – дело рук отца, и, наверное, в её бывшей комнате, где она прожила тридцать лет, тоже всё цвело и благоухало, но желания туда зайти не возникло. Она понимала, что это уже другая комната, другая энергетика, даже другой пейзаж за окном, голый, без огромного, упирающегося в окно ветвями старого тополя, в очертаниях которого по ночам она часто угадывала разных животных. А ещё по нему мальчишки залезали, чтобы заглянуть в её окошко, а после с топотом и шумом спрыгивали на асфальт, тут и там вспоротый корнями пожившего вволю дерева. Она только сейчас поняла, что возле подъезда, вместо необхватного великана, ронявшего летом груды пуха во двор, стоял высокий потрескавшийся пень, облепленный со всех сторон молодыми побегами, вразброс торчащими из-под постоянно кем-то скидываемой шапки снега.
Гостья обвела взглядом комнату. Тёмно-синие грубоватые шторы были не из её жизни – раньше здесь висели более светлые, только тюль остался тот же, лёгкий, мелкой полоской