Ни одна газета ни на следующее утро, ни на какое другое не сообщала о том пожаре. Радио тоже помалкивало о местной трагедии…
Бабушка пару раз бывала в этом цирке, но представлений вспомнить не могла ни одного, зато с любовью повествовала о шумной галёрке, о своих одноклассниках, о мальчике, вдруг осмелевшем и поцеловавшем её под грохот аплодисментов. Ей не было и четырнадцати. Она потом долго вспоминала этот предвоенный, отчасти случайный, поцелуй, с недоумением прикасалась пальцами к губам и не могла поверить в свою назревающую женственность.
Тот, 1943-ий, для их семьи явился знаковым годом. На второй день после пожара принесли похоронку на отца бабушки, прадеда Лиды. Обычный треугольник. Жёлтая бумага. Тяжёлые строки. Смолкли в сердце стоны животных, народились иные, то истеричные, то глухие, причитающие… молчаливые…
Мать Насти, прабабка Лиды, сумевшая родить единственную дочь по причине женских болячек, ненадолго пережила мужа и умерла вскоре после того, как дочь успешно сдала выпускные экзамены в июне 1943 года. А спустя семь лет от заезжего солдатика на свет народился Лев, маленький, щупленький, с признаками рахита. Ему так же, как и его матери, суждено было стать единственным ребёнком.
«Ли-ха-ха, мо-то-то, ви-ли-ли». Корячится трамвай, пыжится на самом взгорке, вгрызается в мир всеми своими колёсиками. Корчится на саднике* тельце недавнорожденного, отданного в руки знахарки. Пышет благодатным теплом ровно беленая протопленная печь, вот-вот готовая поглотить младенца. Плачет в сторонке Настя, боясь ронять звуки. Но, слава Богу, цепким оказался Лёвушка, трижды саженый в русскую печь на лопате, – выправился, выпрямился. Заиграл на щёчках румянец, заблестели глазки, полетели из уст гули. Будет жить! Отлегло на сердце матери. Позади горочка! Позади… Трамвай громыхнул, втащил своё тело на равнинное место, дёрнулся на пересечении рельсовых путей и радостно подкатил к остановке «Цирк».
***
Через пару остановок Лида вышла. Старые обшарпанные дома тлели неухоженностью, глядя на мир подслеповатыми окнами и жадно улавливая меркнущие в наплывающих облаках солнечные лучи. Проникал ли свет внутрь? Лида уже не помнила. Ей было странно оказаться здесь.
Прошлое и настоящее, втиснутые в один миксер, смешались до однородного состояния. Осталось – подставить стакан, влить в него пахучую жидкость и выпить залпом, не закусывая, чтобы враз ощутить, как налились тяжестью ноги и набилась пенопластом голова. Прошлое уже не выдумать, с настоящим не поспорить, а будущее? Впервые за много лет в Лиду ворвался вопрос – а какое оно, её будущее? Сотрясая душу, в подъезд следом за ней ворвался трамвайный скрежет; раздирая лёгкие, обдала жаром русская печь, поглотившая и выплюнувшая отца; утихомиривая страсти, холодом засквозили слова матери, нашедшей лучшую, закордонную, жизнь; громыхая, хлопнула дверь на последнем, третьем, этаже, раздались тяжёлые