его нисколько не смущало, тем более это и не было враньем, а скорее полуправдой. Он видел несколько раз, как старуха сидит вечерами на кухне и долго раскладывает карты специальным узором, позже он выяснил, что это занятие называется «пасьянс». Что это было такое, он так до конца и не понял, но вид у тетки Авдотьи был загадочный и немного жуткий.
– Да ну его, – сплюнул Ефим. – Обождем-ка, когда домой совсем воротится. Вряд ли он надолго в барском доме задержится. Поиграются баре и выбросят, как котенка. Вот и посмотрим, как потом запоет.
От этих слов Жорку прошиб холодный пот, а непослушные слова снова вырвались из его рта.
– Это мы еще посмотрим, кого выбросят, а кого нет, – пробурчал мальчик. Он вскинул голову ровно так, как это делал Лев, и, протискиваясь сквозь толпу, направился к крыльцу дома. Поднявшись по скособоченным ступеням, он сглотнул ком, непонятно откуда появившийся в горле, и толкнул тяжелую скрипучую дверь. За неделю ничего не поменялось. Да и что, собственно, могло поменяться? Лавка стояла в углу у маленького окна, как всю жизнь стояла. Рядом – грубо сколоченный стол, посреди комнаты – большая беленая печь, в углу – запыленный образ, у другой стены – еще одна лавка. На ней, впрочем, как и всегда, сидел отец. Он смотрел в окно.
– Двери закрой, – произнес он.
Жорка дернулся, прижал дверей сильнее.
– В печке щи, коли голоден. Матрена с утра хлопотала.
«Что-то уж слишком часто Матрена тут хлопочет», – подумал Жорка, вслух же сказал:
– Нет, не голоден. Пойду прогуляюсь.
Василий только кивнул. Жорка осторожно выглянул во двор, и только убедившись, что все разошлись, быстро прошмыгнул на улицу. Там он направился к своему укромному месту в камышах, аккуратно снял одежду, чтобы не замарать, и вытянулся на берегу. Лежа на мягкой, сочной траве, вдыхая свежий и горячий воздух, Жорка понял, как не хватало ему этого ощущения свободы всю неделю. Вдалеке запела иволга, ее трудно увидеть, поскольку она предпочитает селиться в лесах. Жорка улыбнулся, думая о том, как он любит бродить по лесу, чтобы найти ее желтую спинку и послушать ее пение. Шуршал камыш, раскачиваемый ветром. Мальчик закрыл глаза и задремал, снилась ему прекрасная, летящая над полем музыка, звонкая и нежная, как песня иволги.
В камышах Жорка провалялся почти весь день, возвращаться в отцовский дом было неохота. Он с тоской думал о доме купцов Демидовых и о том, что Ермолка может быть абсолютно прав – помучаются с ним и отправят восвояси к отцу. От этих мыслей становилось нехорошо, тошнота подступала к самому горлу. Только спустя еще час Жорка понял, что тошнит его не только от скорбных мыслей, но еще и от голода. Как не хотелось идти к отцу, но делать было нечего, он натянул на себя одежду и, понурившись, поплелся к избе.
Помимо отца он застал еще дома Матрену, краснощекую, курносую вдову, которая не скрывала своих намерений остаться здесь всерьез и надолго.
Жорку она не любила, но терпела, конечно. В смуглом подвижном мальчонке было что-то чужое, что отталкивало ее. Он не был похож ни на кузнеца