она свойского, то есть персонального мужика – теплого, живого, охочего – чует? После похоронных забот? Возьмет его, к примеру, за орудие, а оно что же…
– Выстрелит?
Землекопы загрохотали, вспугнув стаю грачей. Громкий хохот здоровенных мужских глоток огласил упокоенный пустырь.
– Чудно!
– Что есть жизнь? Что есть смерть? Две ипостаси сознания, – утирая глаза от проступившей от смеха влаги, изрек Савелий. – Человека ждет воскресение, значит, он не умирает. Так в Библии сказано.
– Лишь для святых и праведных мучеников слова твои верными будут, а не для нас, дуралеев, охульников. Не по нашу душу премудрости эти.
– Выходит, мы и на том свете изгоями будем…
Внезапно радость безвинного трепа потухла. Каждый задумался, о чем-то своем.
Солнце слепило глаза. Обезумев, на дубе чирикал скворец. Спорая весна, резвый ветер без жалости топили снег, прогоняли прочь зиму, торопили время.
– Людка сама к гробу не подходит и покойников не разглядывает. Это Алку пожалеть надобно – трупы бальзамирует. Мейкап мертвякам наводит, – нашел новую тропинку в разговоре Шурик.
– Алка – врач.
– В любом деле, мужики, привычка нужна. Ко всему человек привыкает, – сказал Савелий, тяжело вздохнув, и на этот раз все с ним удрученно согласились. Надолго замолчали.
Устя
…Дронина мамка председателю колхоза не досталась. Повздыхал герой, петухом походил вокруг неприступной женщины, шпорами погремел – все напрасно. Не позарилась Устинья на завидное положение ухажера и обещание жениться. Дала решительный отпор натиску.
Уж лучше в непосильных трудах жизнь вести, решила она, чем идти с малолетним сынишкой в чужой дом – не ровней мужу, а приживалкой. Не желала слышать за спиной завистливый шепот соседей: мол, сбежала горемыка в богатый дом от нищеты, на хлеб дармовой позарилась. Чужое семейное гнездо разворошила и малых детей, при живом-то отце, сиротами сделала: несвободным был председатель. Тайком, воровато – в поле или на сеновале – встречаться с воздыхателем, как иные подруги с любовниками, не по нутру было Усте. Гордая, себя уважала.
Хотя – в ее-то незавидном положении! Бабы судачили: мол, могла бы и не блюсти себя, допустила бы безвинную вольность. Кто посмеет порченую девицу в том упрекнуть? Снисходили люди к Устинье, жалели. В юную пору нагуляла девка сынишку. Грех ли, если по большой любви? Родила сына Степку от пришлого человека – поступок для деревенского жителя безбожный и проклятый. Упустили родители дочь, порицали по дворам, недосмотрели. Выходит, плохо воспитали, – без страха в душе. Что уж теперь оборону держать?
И разве могла мать Усти предвидеть, какую беду приведут в дом проклятые геологи, которых она от бескормицы обслуживала да обихаживала. И мысли не было о том, что ее набожная и рассудительная дочка потеряет голову от любви.
Белокурый широкоплечий геолог по фамилии Дронов с черной бородой и темными глазами-углями словно околдовал девку, вовлек семью в