яростные движения.
– Шур, я больше не могу.
– Чего не можешь?
– Видеть эти рожи, – шпатель срывает неровные края трещины. – Никогда не думала, что могу так ненавидеть мужиков.
– Да брось ты, – Шурка навинчивает аппликатор. – Все они одинаковые, Вер. Ни манер, ни культуры. Я вот в театре год не была, а может и два, но все равно культурнее этого Онегина, согласись? У нас, у женщин врожденная культура.
– Да не в культуре тут дело, – я отбиваю канаву бывшей трещины малярным скотчем. – А в отсутствии мужской натуры. Натура и есть главная черта мужчины.
– Что это еще за натура? – Шурка вставляет акриловый патрон в пистолет.
– Мужская натура – это и надежность, и прямота, и решительность. И скромность, и достоинство, и сила. Господи, я могу перечислять все эти качества до ночи. А эти рожи? Тьфу! Не могу я больше с этим мириться. Уйду я, Шур.
– Куда?
– В стюардессы, – сказала я. – Брошу мир к своим ногам.
Шурка начинает хохотать. Сползает широким задом на наборный паркет.
– Чего ты ржешь? – вначале набрасываюсь я на нее.
– Вер, можно тебя спросить?
– Ну.
– Ты давно с мужиками спала? – Шурка вытирает набежавшие слезы и достает из кармана комбинезона апельсин.
– А тебе-то что?
– Срочно переспи, – советует Шурка. – Полегчает.
– А тебе полегчало, да? – снова завожусь я.
– Еще как, – кивает Шурка. – Реально другой человек. Один раз в неделю.
– Что один раз в неделю?
– А то самое, – хмыкает Шурка и важно чистит апельсин.
– С кем?
– Две смены, это четыре человека.
Шурка смотрит на мой перекошенный взгляд и, вздохнув, объясняет:
– Короче, пошла я на депутатскую автостоянку и познакомилась с ихними сторожами. Сторожами там все сплошь военные пенсионеры. Они же рано на пенсию уходят. Веселые, накачанные.
– Так ты сразу с четырьмя? – бледнею я.
– Вер, ты в своем уме? По очереди. У каждого своя неделя. Уж в чем, а в дисциплине военным равных нет.
Я молчу.
– Буквально, как пацаны, буквально, – мечтательно говорит Шурка. – Прикалывать обожают. Мне и в «мерседесах», и в БМВ, и в «тойотах» разных посидеть дают. А иногда и поваляться, если кузов – универсал, – глаза Шурки становятся лукавыми.
– Прихватят вас ненароком какой-нибудь депутат в своем «мерседесе»? – говорю я. – Не рассчитаетесь.
– Я тебя умоляю, – Шурка ломает апельсин на две части. – А хочешь, я и тебя с ними познакомлю? Пока ты еще не стюардесса?
– Ничего ты, Шурка, не поняла, – машу я рукой и ем апельсин.
Прошел еще час.
Обед.
Мы с Шуркой выбрались на крышу и лежали на горячих листах меди. Медная крыша рождала волнение весенней атмосферы, и окружающая действительность казалось мне размытой и плывущей.
– Я растворяюсь, Шурка, – прошептала я сухими губами. – Прощай. Я не хочу возвращаться