концов, мне здесь работать. А Костян хорошо напутствовал меня. Почти как СанСаныч. «Аминь, твою мать» – единственная формула, которая здесь будет работать всегда и на всех. На своих, в том числе.
– Тася, – начал я неторопливо, тупо, словно в пустоту перед собой: – Породистая шиншилла. У неё окрас редкий. Давно у меня. Меня любит очень. И я её очень люблю. И очень ухаживаю. Потому что она беззащитная, ничего сделать не может. А я – могу.
– Ты чё не понял?! Крысу свою съе… – увалень опять вскочил с места.
А я тупо продолжал говорить, не подняв взгляда на вставшего:
– Я не могу, когда ей плохо. Дурею я. Сам себя не понимаю. Дурак дураком!
– Ты чё мне лепишь? Чё лепишь?
– Когда вокруг шумят, она пугается. А у неё животик слабенький. Она гадит начинает.
Я бубнил без выражения, а увалень уже бычился, собирая кулаки:
– Ты чё, не понял?! Ты чё идиот?!
– И тогда я бешусь, – спокойно закончил я и поднял глаза.
– Ты …!
Может он чего бы сказал ещё. Только тут у Таси действительно не выдержал живот, и тёмная струя брызнула на сетчатое дно клетки. Шиншилла, сама стесняясь получившегося конфуза, юркнула в угол поближе ко мне.
А увалень остановился с открытым ртом, впервые поймав мой взгляд. В глазах у него появилось новое выражение. Словно кнопку «пауза» нажали.
– Брейк, – хохотнул «Кастро», забрасывая ноги на свой стол. – Брынза, посели его к Профессору. Там его крыса может гадить, сколько в неё влезет!
«Брынза» опустился на место и, не поднимая глаз, монотонно объяснил мне, куда я должен пойти, чтобы найти Профессора.
Оказалось, не далеко.
Плоское одноэтажное здание в трёх десятках метров от административного корпуса и оказалось искомым. На входе красная табличка с гербом Советского Союза утверждала, что тут находится региональная сейсмологическая станция номер такой-то.
Я перешагнул через порог и оказался в тёмном коридоре, едва освещаемом сумеречным светом заходящего солнца из дверного проёма. Но что-то разглядеть всё-таки было возможно. Например, скудность, нищету и грязь. Мозаика пола была загажена многолетними наслоениями грязных следов, а со стен смотрели портреты учёных, подобные фотографиям на памятниках заброшенных могил – неживые, плоские, запылившиеся и беспомощные. У входа ещё были слышны звуки, несущиеся с улицы – чей-то говор, перестуки, перекличка автоматчиков на вышках, шум дизеля рядом с электростанцией, кашель движка вездехода, – а дальше в сумраке коридора звуки исчезали, скорее даже растворялись без остатка, становясь чем-то иным. Не материальным, а мистическим.
Неясный сизый свет едва пробивался в самом конце коридора. Он бил из проёма снизу.
Я ступил на мозаику пола и позвал в темноту:
– Профессор!
Дверь за мной захлопнулась, гулко ударившись, и плоско шлёпнув сжатым воздухом по спине. Стало совсем темно.
Тася в клетке засуетилась и запищала.
– Тихо, – сказал я и привычно выбил морзянку пальцем по коробке – старушка пришипилась.
Я пошарил