редко.
Минус-первый оказался общежитием. Комнаты стояли пустыми, сиротливыми, и ощущение безысходности только усиливали редкие островки прежнего устроенного быта – ваза-бутылка с торчащим сухим облетевшим стеблем, висящее на крючке расшитое полотенце, брошенный вверх циферблатом будильник, забытая на полке вязаная перчатка на миниатюрную женскую ручку. Вот эта перчатка меня и добила – стало тоскливо, хоть волком вой. Я подхватил покрепче коробку, поправил лямки на плече и пошёл на следующий этаж.
Минус-второй этаж был наглухо задраен. На тяжёлой двери висел знак опасности с молнией.
Минус-третий опять показался могильным от оттенка ламп. Но всё-таки он был жилым. Хоть одно живое существо тут обитало.
Вдалеке, в зеве санитарного помещения, гремела вода. То ли Профессор решил отмыться, то ли очищал туалет. И я решил не мешать. Ведь помощь ему не нужна, так?
Беглый обзор позволил осознать, что именно этот этаж и был рабочим. На табличках значились номера лабораторий, а за дверьми оказывались голые комнаты, заполненные аппаратурой. Пристанище Профессора я нашел где-то в середине коридора за дверью с номером семь.
Эта комната ничем не отличалась от других – тоже лаборатория, тоже аппаратура. Только вот в центре стоял заваленный мусором стол, вдоль одной из стен валялись деревянные ящики, забитые книжками, а в углу лежали смятые вещи и постель – стопка из пяти матрацев, на которых покоились одеяла и подушки. Стояли стулья, в беспорядке раскиданные лежали малознакомые предметы.
Комната вполне могла выдержать и ещё пару жильцов.
И хоть говорят, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят, но да мне тут жить. Потому и порядок должен быть. Хоть какой-то.
Я прошёл, поставил коробку с Тасей на стол, а рядом свалил свои вещи.
Итак. Сначала – спальные места…
За последующие полчаса я навёл свои порядки. Приволок с минус-первого этажа две кровати, – себе и Профессору, – поменял бельё, заправил. Сдвинул ящики в одну сторону со столом, разгрёб бардак на нём, установил настольную лампу. Притащил тумбочку – переставил туда Тасину клетку. Вытащил старушку из коробки и дал, наконец, погулять по полу. Заодно и корма насыпал в её блюдце, а то худющая стала от поноса. Сел, стал чесать Тасе за ушами, чтобы ела лучше. Она начала успокаиваться, принюхалась, наконец, и к еде и аккуратно, чинно, несмотря на голод, стала кушать.
– Эт-то что?
Продолжая чесать Тасю за ушами, я обернулся. И тут же понял, что поторопился въезжать в комнату, а уж тем более окультуривать её.
Профессор оказался азиатом. Собственно, одно это уже сразу говорило бы о нём всё! И что доверять такому человеку нельзя, и что жить с ним в одной помойке не следует, и то, что быть настоящим «профессором» он, конечно, не может. Всё, если бы не одно «но» – был он весьма в почтенном возрасте. За шестьдесят, наверняка. Худющий, болезненный, с морщинистой серо-жёлтой кожей лица, словно на солнечный свет и не выходит. С чуть раскосыми глазами