писатель Владимир Солоухин целую книгу посвятил этому. Специально ездил по деревням, выпрашивал древние церковные раритеты, чтобы уберечь от советского беспредела русское культурное наследие. Не все соглашались расстаться с семейными реликвиями, подозревая в нём обманщика, антиквара-перекупщика. А некоторые члены, боясь потерять партийный билет, просто выбрасывали бесценные иконописные творения на чердак, где они покрывались чёрным слоем забвения. Как и моя находка.
Василий наклоняется и достаёт из-под топчана мусорный раритет, который даже с натяжкой иконой-то не назовёшь.
Помощница ставит на стол сковородку, изнемогающую от ароматного блаженства.
– И ты называешь это бесценным раритетом? – балерина брезгливо кивает в сторону грязно-чёрной доски. – Поешь лучше и не марай руки об этот бесполезный кусок деревяшки. Я вся заинтригованная была, когда Цыпа ни с того ни с сего послал за тобой. Потому что перед этим они с торгашом из супермаркета о чём-то долго шептались. Неужели и правда из-за этого дерьма, на котором не разберёшь, то ли Иисус, то ли Никола Чудотворец. Вместо лица подгоревшее дно сковородки, ни глаз, ни губ, ни носа не разобрать. Вы что, мужики, с ума все свихнулись? Думаете, кто-то позарится на это утильсырьё? Жаба душит, шелест купюр мерещится?
Тамара присела на топчан, с усилием, небрежно оттолкнув к стене икону.
– Тяжёлая, зараза! Разбухла, видать, на свалке…
– Да нет, вряд ли разбухла. Она плёнками была укутана.
– А давай ею помойное ведро накроем, прёт из него, спасу нет.
– Делай что хочешь.
Тамара водружает чёрную доску на цветное от ржавчины мусорное ведро. Сполоснув руки, садится рядом с хозяином.
– Как всё надоело! Так хочется вырваться из заколдованного круга, чтобы начать нормальную бабскую жизнь! Так хочется родить ребёнка, нюхать его ссанки, мыть и целовать нежную упругую попку, стирать пелёнки и слышать его первые «агушки», ощущать на груди причмокивающее прикосновение тёплых детских губ.
Пронзительное признание балерины-бомжихи произвело на Василия эффект разорвавшейся пусть небольшой, но оглушительной бомбы. Его ещё не совсем убитый организм потихоньку испарял остатки похмелья, мозг обретал привычную для кандидата технических наук ясность и чёткость изложения мысли.
Он деловито поскрёб хлебной корочкой по дну сковороды, собрал в кучку остатки тушёнки и ловко закинул всё это в рот.
– Ты себя в зеркале видела, девушка женского пола? К какой груди, какие причмокивания? Вместо груди – пустые варежки, ручонки как две спагетины висят. За бровями хоть и следишь, пропалываешь по привычке, а глаза тусклые, нет жизненного, лучезарного блеска. Высохла как вобла. Её хоть к пиву употребить можно. А тебя? Чем рожать-то собралась и от кого? От ублюдка на свалке? – в душе Василия уже не впервой ехидно шелохнулся червячок ревности.
Услышав убийственные слова в свой адрес, оскорблённая женщина тяжело задышала, подбородок и тоненькие крылья носа сморщились от приступа нестерпимого гнева.