клетку.
Чтоб не разреветься от охватившей его нежности и любви мальчишка отворачивается, гундосит и хрипит: «Пить хочется, мам», и подходит к раковине. Поворачивается ручка. Тонкой струйкой тянется холодная сырая вода. Он пьет, перегнувшись через край, на цыпочках, наклонив голову в сторону. Вкус – ледяного железа в жаркий день. Вкус памяти. Вкус детства. Напившись, мальчуган оборачивается к маме, которая с тревогой и заботой смотрит на него: «Она же ледяная!»
– Ну, мам… – И тут сердце не выдерживает, мальчик бросается к матери, берет ее руку и целует ее. Поцелуем любви. Поцелуем преданности. Поцелуем счастья. Она, конечно, опешив, не убирает руки, но затем, через секунду, опомнившись, становится на колени и целует сына в лоб.
– Не, надо мой мальчик, не надо! – улыбается она.
– Почему?
– Щекотно…
Слово. И тут же образ. Чувство. И тут же память говорит, что было так – бессчетные лепестки желтых полевых цветов играли в догонялки с ветром.
Флейта
Когда все предметы, все явления, все существование вокруг прямоходящего существа, смотрящего на всю эту безымянность уставшими, голодными, пораженными холодом в самые зрачки глазами, не имели слова, которое послужило бы наименованием, названием, именем, когда мир не мог быть представлен теми, кто окружает нас сейчас, было кое-что, что является для всего бывшего и будущего на этой земле вечным, – солнце. Солнце поднималось высоко над, казалось, непроходимой чащей леса в местечке, которое через каких-нибудь сорок тысяч лет будет названо прекрасным французским словом, что на русский будет переводиться как «северо-восточный ветер в долине». Солнце било в глаза. Все знают, что старик солнце видел все, и время подарило ему силу – такую, с которой ему нечего бояться. Кроме собственной усталости, наверное. Кроме нее одной. Но в то время, в тот жаркий, пестрящий красками лесов, цветов, запахов и чистоты день, солнце обжигало. Снаружи и изнутри. Голод прожигал, изнурял, заставлял руки и ноги биться, двигаться от запаха к запаху, от шороха к стуку, от кажущегося движения, от блика к бесцельности, к панике, страху, боли поиска. Голод заставлял озираться по сторонам и в каждом маленьком штрихе тени выискивать, искать то существо, то безымянное, не ставшее еще божьим творение, что должно было пасть жертвой другого. Утолить ту жгучую, как солнце, потребность.
Прямоходящий выбился из сил, остановился под сенью большого, широколистного древа, упал на колени и чуть было не взвыл от слова «отчаяние», которым мы назвали бы эту жуткую необходимость вырвать из себя, выцарапать как-то потребность потреблять. Череп с висков сдавила резкая боль, взгляд затянула пелена, запахи зелени, трав, цветочности и жара смешались и врезались в голову, вызывая тошноту. Закрыв глаза, он почувствовал на долю мгновения некое успокоение, тьма, казалось, поглотила все, но тут же блики солнечных видений заискрили, замелькали, задергались, ввергая прямоходящего