страх на том самом чистом, первозданном, еще не обреченном быть названном уровне, а потому молчаливо утопая. Судорожные движения, конвульсии боли, беспомощности и боли от этой беспомощности только сильнее топили творение в смердящей жиже. Прямоходящий знал, что это место, эта топь может быть опасной и для него, чувствовал, что сил недостаточно будет выбраться: один неосторожный шаг, невнимательный, слишком резкий – и его постигнет та же участь, что и молчаливо принявшего свою лепорида. Но голод не позволял сомнений, не давал частиц времени на формирование того, чем потом гордиться будут миллиарды, – мысли, а потому кровь, ядовитая, тягучая, съедающая изнутри, бросила прямоходящего вперед. Все то время, что он, обезумевший, рыскал в поисках, в руке его был сжат обоюдоострый, тяжелый, отточенный для убийства камень. Тяжело толкая волны болотистых вод, издавая при этом привычный, дикий, воинствующий рык хищника, убийцы, властителя остроты сжатого в руке орудия, прямоходящий наконец добрался до почти поглощенной топью жертвы. Свободной рукой он взял ее за холку, вдавив пальцы под позвоночник творения и с силой потянул его на себя. Лепорид медленно появлялся из черноты. Глаза первородного блестели, голод сгорал при виде добычи, при запахе скорого насыщения. Когда лепорид, большой и, казалось бы, слишком тяжелый для прямоходящего, был освобожден от заточения, тело его содрогнулось, вдохнув воздуха, собираясь ожить. Но хищник уже тогда сформировал свой первый постулат, свое первое правило – жизнь принадлежит только ему. Прямоходящий занес руку и размозжил острым камнем череп своей жертвы. Брызнула кровь.
Дворники заскрипели по лобовому. Вновь заморосил мелкий дождь, но отблеск взошедшей луны, маленьких точек звезд указывал на то, что какое-то крохотное, кусочковое, заблудшее на бескрайнем небе облачко, невидимое в ночи, лишь тает прямо над мчащейся по шоссе, дребезжащей ручками, стеклами, прямоугольниками освежителя под пыльным зеркалом машиной. Паренек смотрит на все внутренности спасшей его от долгого пешего путешествия, разглядывает с нескрываемым любопытством, даже слегка улыбается. Переводит взгляд на водителя, на человеческую душу в человеческом же обличье, спасшего его, проявившего милосердие, а может быть, просто взявшего для собственного развлечения, чтоб не уснуть на скользкой дороге. Тот немного ухмыляется, держа в зубах потухший давно бычок сигаретки. Двое молчат, слушая шепот мокрого асфальта под истертыми шинами и то, как мельчайшие брызги с шипением бросаются из-под колес. Водитель поворачивается к пареньку, отвечая как бы тем самым на его любопытствующе-трезвеющий взгляд, улыбается и произносит, роняя при этом окурок куда-то под ноги: «Слушай, там в бардачке есть мятные конфетки. Подай-ка мне их, будь другом!» И когда малый достает запрошенное и довольно глубоко под кучами каких-то бумаг сокрытое – коробочку трясущихся конфеток – и протягивает их водителю, тот продолжает: «Вот,