период. Жаль, жаль. – К столу? – Нет, ноу. – А к столбу. – Нет, ноу. – А припасть к нефритовому жезлу? – Что вы, мы едва знакомы. – У меня стояк. – А у меня нет. – Я писатель. – Я – певица. – Без разницы. – Знаменитый. (Будь здоров врать.) – Быть не может. – Может, погодить прощаться? Вы завтра снова выступаете? – Нет, я завтра с утра уезжаю в Милан. – По бокалу? – Хай, чао, пока-пока, бамбино!
– Я, кажется, вас люблю… – начал Кирьян Егорович типовое… жилые условия такие… Ксан Иваныча дома, нет… может?
– Кто это? Такой же безобразник вроде вас, и скорострел едва поспел? Нет, нет, какое, не надо… – так же стандартно.
Пожалуй что его послали на… Дак переводчик свечки опять не держал. Извините, спасибо. Да-да. И Вам. Извините… Я…
И расстались, не обменявшись ни визитками, ни телефонами. Зачем телефон при языковом барьерище. В любви язык нужен для другого.
Только истёкшей похотью блеснула улыбка на лице певички под звёздами, рассеянными среди прорех виноградной лозы. Дёрнула стринги – не снимаются, запутались, как обещали. У неё ещё целая сумка. Эти без брюллов – пусть висят. На память хотелю. Накинула халат, слепила накрест поясок. Полотенце оставила – вот же иностранщина – бегать теперь за её полотенцами служки должны! Сглупа приняла ракушку.
А что ещё бедному Эфирьяну подарить знаменитости? Перхоть с головы?
Воздушный то ли факью, то ли поцелуй, слетел с ладошки уже в торце перголы, где тусклым светом подмигивала и посмеивалась над любовничками гирлянда предновогодняя.
Вот мать-то её! Вот Шонк пронзила телом ресторан.
Прощай, прощай!
На кустах певичкины трустринги.
Кирьян Егорыч не без труда распутал, греческая загадка разгадываема, снял и понюхал, сжал в комок, уместилось в горсти, бережно сунул в авоську к ракушкам. Взял ещё пива на посошок. И сел на край бассейна, спустив ноги в воду.
Трусы теперь в Кирьяновской коллекции, в стеклянной коробке, на самом видном месте музея редкостей, рядом лупа на цепочке, трусы стоимостью в память не продаст никому, посмотреть приезжайте, хранят, хранят запах моря.
Курит кто-то на третьем этаже, ровно над номером Кирьяна Егоровича.
Море волнуется – раз, море волнуется – два.
Внизу у бассейна копошится служивый мохенджарец.
Хлюпнул отвинченный клапан.
Спускается вода и автоматом подсыхают ноги Кирьяна Егоровича.
Ноги не сокровище. Его предупреждали.
Завтра он снова станет грубым.
А бассейн наполнят свежачком. Без любовного запаха.
И опять тишина, если не считать назойливого стрёкота влюблённо светящегося насекомого.
Дама или он?
Ум шумно за умь заходит. Как восьмимиллиметровая плёнка.
Будто ему семнадцать лет и Смена в руках.
Чтобы он не делал, фотоаппарат был на шаг впереди.
Смена – хорошая девочка и никогда