Увидела она меня, узнала, снова руку протянула. Насчёт отца сказала, чтобы я сильно не беспокоился. В тюрьме ничто его жизни не угрожает. Власть скоро сменится, и все вопросы с ним будут положительно решены. Я подумал-подумал да и предложил ей, пока свободен, свою помощь, особенно в поездках. В деньгах я тогда не нуждался, армейское жалование мне должны были платить ещё в течение года, так что «ничего мне не надо, на жизнь хватает». Вот так приблизительно я ей сказал. Она на меня только посмотрела внимательно и головой кивнула. Так я превратился в нечто среднее между личным телохранителем и секретарём. Зачастую она днём где-нибудь выступала, а по ночам мы переезжали из города в город. Оратором она была прирождённым, так владела своим голосом, что даже я, уже хорошо её знавший, каждый раз удивлялся. Она с лёгкостью переходила с какого-то почти нежного, интимного говора на грубый, жёсткий язык толпы. Получалось это так непринуждённо и почти незаметно, что я только диву давался. Лично я всегда её заслушивался: она своей речью то сознание слушателей заволакивала, то как гвозди в снарядный ящик одним ударом вгоняла – редкий мастер слова. Никакой физической близости между нами не было и, что самое главное, быть не могло. Как женщина она меня совсем не интересовала, а ей это, по-моему, и не требовалось.
Тут он снова задумался, как бы соображая, продолжать рассказывать или сворачивать эту тему, уж больно скользкой она даже в 1990 году была. Но потом головой решительно мотнул и вновь заговорил:
– На одном из митингов Спиридонова выступала на пару с Троцким. Тогда я впервые увидел его и был буквально ошарашен: столько эмоций, столько логики и такая аргументированность! Так, как выступал Лев Давидович, не мог никто. Это я тебе вполне осознанно говорю. Оба оратора призывали к революционным изменениям, оба активно поддерживали позицию большевиков о необходимости немедленного выхода из войны, и я всё больше и больше понимал, что это действительно самый верный путь развития складывающейся в стране ситуации.
Как в Петрограде революция случилась, я не видел, в те дни я по поручению Спиридоновой в Екатеринославе находился. Там за день-другой никаких видимых изменений не произошло, и я в Петроград вернулся.
– Отца почти сразу же выпустили из тюрьмы, – почему-то вздохнув при этом, сказал дядя Никита, – вот я и попросил у Марии кратковременный отпуск, чтобы съездить в Москву и с ним повидаться. Он выглядел так же, как всегда: строгий, подтянутый, я бы даже сказал, молодцеватый. Встретил он меня очень хорошо, хвалил за успехи на военном поприще, но, когда я упомянул, что являюсь теперь членом партии эсеров, только головой покачал, но ничего говорить не стал.
И вновь пауза в рассказе, на этот раз довольно долгая, а на лице у дяди Никиты даже появилась гримаса, которой я прежде у него не видел. Похоже, последнее воспоминание было ему неприятно. Мы оба молчали. Я пытался осознать и как можно полней запомнить всё, о чём он мне рассказывал, а он всё свои воспоминания мысленно перебирал. Наконец дядька