и согреться он уже не сможет никогда.
Старик снова подошел к нему и на этот раз сунул ему меж пальцев руки пару сухарей, и ничего не говоря, сел к костру, длинной палкой шевеля головешки.
Сухари были знатные из грубой муки с отрубями. Кусочки крупы приятно размякали в обильной слюне. Их хотелось разжевывать снова и снова, наслаждаясь мучнистой кашицей. Глотал медленно, дозировано, чтобы на дольше хватило, чтобы обмануть голодный измученный мозг. Под треск огня и от первой за несколько дней еды во рту щеки запылали, а глаза стали слипаться – не разлепить.
…И вот он – уже маленький мальчик на коленях у матери. Как он счастлив, сидеть в ее мягких объятиях, уткнувшись в ее высокую крупную грудь, которая так вкусно пахнет молоком и едва уловимым запахом Персидской сирени! Этот запах детства был столь очевидным, столь явственным, что на какое-то время показалось, что только он реален и мамины объятия. Что не было и нет никакой войны, что это лишь страшный детский кошмар, от которого так приятно было пробудиться и оказаться в маминых руках…
Оглушительный свист и неясный грохот разрезали пространство. Открыв глаза, уставившись в темноту, долго не мог понять, что происходит. Вокруг слышались какие-то голоса и звуки, но спросонья усталый мозг не сразу распознал их, с трудом выделяя слова, ржание лошадей и выстрелы. Мурат напрягся, вслушиваясь и пытаясь понять, что происходит за тонкими стенками кибитки.
– Давай, старик, все, что есть! Не упирайся. Осла заберем. Добрая скотина. Открывай повозку! – густой мужской голос командовал снаружи. Речь была растянутая, на местный манер, хоть и говорил по-русски.
Мурат попытался приподняться, опираясь локтями в дно кибитки, и стараясь выглянуть сквозь приоткрытую парусину. От остатков костра шел слабый свет. Толком ничего не разобрать. Тем временем голос настойчиво повторил:
– Открывай повозку! Что там? Золото персов, что ли? – и еще несколько голосов захохотали.
В следующую секунду парусина взметнулась вверх, и внутри арбы стало заметно светлее. Мурат в полулежащем состоянии с перевязанной головой, в превратившейся в лохмотья офицерской шинели предстал перед тремя бородатыми в высоких бурых папахах горцами. Двое были в темных черкесках, один – в укороченном полушубке с серым мехом.
– Руки вверх! – скомандовал снова густой мужской голос, и черное дуло винтовки мелькнуло в полутьме, целясь в Мурата в упор. Он сразу понял, что голос принадлежал самому крупному из мужчин в полушубке с лентой патронов на груди.
Мурат с трудом вынул из-под овчины совершенно окоченевшую от холода простреленную правую руку, опираясь на здоровую левую. Очевидно, вид его был столь жалок, что дуло быстро опустилось, а горцы переглянулись, поглядывая на Мурата.
– Русский? – спросил человек в полушубке.
Мурат кивнул, не до конца понимая, чем могло грозить это признание в новых условиях.
– Катился бы