и шашка отца. Однажды я залезла на кровать и хотела вытащить шашку. В это время вошла мама, она вдруг закричала: «Не трогай, не трогай это!» – и медленно осела на пол. Я очень испугалась. Может быть, поэтому я обратила внимание, что на шашке, да и на гитаре тоже всегда было много пыли, их протирал только папа, а он делал это редко. С ней, этой шашкой, помню еще такое: Остап Семенович, когда мы только въехали, наорал на маму. Назвал ее как-то по-собачьи и добавил «смоленская», тогда я не поняла, что он говорил о Смольном институте. Только позже узнала, что мама была смолянкой, пусть и не доучилась до старших курсов. Мама его наверняка сама бы морально придавила. Но папа был дома, он услышал и выскочил из комнаты с этой самой шашкой наголо. Закричал:
– Я красный командир, да я сейчас тебя, куркуля, недоделанного…
Потом немного отдышался:
– Еще, – говорит, – раз услышу, ты у меня, Петлюра хренова, в ГПУ пойдешь.
Поэтому Остап Семенович хранил с нами нейтралитет.
Мама продолжала давать уроки, на их время меня с братом выставляли в коридор, как и в прежней квартире, да и так мы часто играли там.
Я снова задремала, а когда проснулась, мы уже подъезжали к Москве.
Недалеко от дома в сквере присела на скамейку, огляделась – почти напротив скамейки через дорогу за забором высилось трехэтажное здание школы.
Опять потекли воспоминания. Через год после переезда в новую квартиру я пошла в школу. Появились новые знакомые и друзья. Хотя папа получал хорошую по тем временам зарплату, жили мы все равно бедновато. Нас выручала швейная машинка. В начале тридцатых годов и мальчишки, и девчонки ходили в основном в синих халатах, на ногах резиновые тапочки или парусиновые баретки на резиновой подошве. Мама сама шила нам с братом одежду, перешивала пальто. Мы выглядели аккуратно одетыми, а многие ребята ходили так, как будто на них надели мешок, только дырки прорезали для головы и рук.
Года через полтора в школе начались преобразования, создали комсомольскую ячейку, а потом пионерский отряд. Когда я об этом рассказала маме, она испугалась, сказала, чтобы я не вздумала никуда вступать без ее разрешения. На следующий учебный год в нашем классе начали формировать звено октябрят. Меня в него не звали. Помня наставление мамы, сама я не просилась. После Нового года на перемене меня поймала девушка-комсомолка, она была вожатой в звене нашего класса, и сказала, что, хотя я и не из пролетарской семьи, меня могут принять в октябрята. Когда я сказала, что должна спросить разрешения у мамы, она очень рассердилась, обругала меня гнилой интеллигенцией.
Мама, выслушав мой рассказ, посоветовалась с папой. Она перешила его гимнастерку, сделала ей подкладку. Получился модный в то время френч «сталинка». Носил папа его по торжественным случаям. Вот в этом френче с орденом на груди он сходил в школу и поговорил с комсомольцами. Потом комсорг школы вызвал меня, поругал за то, что я не рассказала, что мой отец красный кавалерист «да еще и на Гражданской войне был