Он любил её. А она любила мясо. Любое мясо. Кроме старого, испорченного. А ещё была у попа жена. Собака жену попа не кусала, потому что под одеждой этой женщины мясо было уж очень не свежее".
Я сказал:
– Врёшь, Фима!
– Спроси сам! – обиделся Фима. – У собаки…
На память пришёл Джозеф Джейкобс, который считал, что читать стихи в переводе, то же самое, что целовать женщину, лицо которой покрыто вуалью.
Ночь-день…
День-ночь…
Ефрейтор Фима кивнул на рацию.
– Ну?
Я развёл руками.
– Молчит?
– Глухо!
Вокруг –
смрадный,
зудящий,
лязгающий мир.
Обжигая наши руки, лица, шеи, приставали комары.
Рядовой Иона возмутился:
– Сколько ещё торчать здесь?
Я вяло возразил:
– Вроде бы движемся. Во времени и пространстве…
– Разве что во времени, – ухмыльнулся Иона, – а что до территории, то…
Я пожал плечами.
– Не все свои законы природа раскрывает.
Иона шмыгнул носом и отошёл в сторону.
Чтобы как-то отключиться от состояния непонятного бездействия, я решил завести беседу об Апуллее, но бойцам было не до него.
Вспоминалось:
"– И люди же там! Представьте, никогда не спят!
– И почему не спят?
– Они не устают!
– А почему не устают?
– Потому что дураки.
– Разве дураки не устают?
– А чего дуракам уставать?"[9]
Ночь отступала.
Звёзды гасли.
Где-то я слышал, что звёзды в небе – это плод любви, результат соития неба с… С кем именно – загадка. Чьей любви – тайна.
За город Газа опустилась луна, на небе корчились, строя рожицы, облака, и, будто лизнув по оставленным на небе ночным ранам, пробежался зыбкий утренний луч солнца.
Мы достали консервные банки и принялись поедать бобы в томате. "Что-то будет…", – подумал я и сказал себе: "Не дёргайся! Fatum non penis, in manus non recipis"[10]
– Хотел бы я знать, – проговорил рядовой Тувье, – чем в эти минуты занят Бог?
Алекс помахал небу рукой, попросил Создателя откликнуться.
– Не отзывается, – пожаловался Алекс.
– Может, так даже лучше? – заметил Николай и рассказал анекдот: "Доктор, – спросила больная, – почему, когда я говорю с Богом, это называется молитвой, а когда Бог разговаривает со мной, это называется шизофренией?"
Я с облегчением подумал: "Со мной Он, вроде бы, разговоров не заводит…"
Опустившись наземь, Юваль Лерман грыз печенье.
Полдень.
Час воспалённого солнца.
Дряблый, потный воздух.
Мы достали консервные банки и принялись поедать бобы в томате.
Город Газа выплёвывал из себя ракеты, и тогда я шептал: "Vade retro, Satanas!"[11]
В расположение нашего взвода забрела серая коза. Оценив армейский быт, она высказала что-то на своём козьем языке и, торопливо перебирая ножками, повернула назад.
Вечер…
"Возможно, –