ожилая женщина с другой коляской, маленькой – из тех, что трансформируются в автокресло. Она сосредоточенно качала люльку, откуда высовывалась большая лысая голова. Вскоре за стойкой появилась администратор и подтвердила визит: мастер скоро пригласит меня за столик.
Я села на диван, достала из рюкзака книгу и стала притворно водить глазами по строчкам. На самом деле я исподтишка косилась на коляску. Мокрое бордовое лицо младенца исказилось в гримасе. Женщина засюсюкала. Меня взбесила эта экспозиция. Я хотела читать роман, потягивать бесплатную воду, которую незаметно поставит рядом кто-то из сотрудниц салона, не замечать фоновую музыку, а потом пойти к маникюрному столику, усесться в лиловое бархатное кресло и подставить ладони спиртовому спрею. Свободной рукой взять пульт от телека, включить что-нибудь вроде «Бриджит Джонс», чтобы избавить себя от зрелища, как похожий на сверло инструмент будет стирать с поверхности моих ногтей зеленый шеллак. Цвет, который я робко подбирала здесь же три недели назад, думая, что вот-вот забеременею, и гадая, какой оттенок из палитры придется по душе моему будущему ребенку.
Но теперь, когда выяснилось, что моя матка снова подкачала: неделю назад из нее со спазмической болью вышла тонна крови, нарощенного гормонами эндометрия и погибший трехдневный эмбрион, – этот зеленый обжигал. Надо было избавиться от него, словно слой лака впитал происходившее на протяжении последних недель, как радужка жертвы – портрет убийцы в детективах.
У меня уже возникало схожее чувство насчет лака. После неудачного секса или какого-то пьяного приключения нужно было не только отмыться в душе, выстирать всю одежду и белье, но и избавиться от химического покрытия, ставшего свидетелем моего позора. Сегодня хотелось того же, и чтобы всё прошло как можно скорее. Пролетело мимо сознания на автомате.
Жужжание инструмента не заглушало младенечий визг. Я принялась щелкать пультом. Наверное, мать ребенка сидит в соседнем зале на педикюре, а бабка сторожит чадо. Но почему бы им не пойти гулять по улицам?
Крик усиливался. Я поморщилась и оглянулась на других посетительниц. Они сидели с невозмутимыми физиономиями, словно ничего из ряда вон не происходило. Мне хотелось выразить негодование, но сказать вслух что-нибудь вроде «уймите его», как это делают некоторые люди в самолетах, я не решалась. А злоба – я ведь пришла, чтобы поскорее избавиться от всех напоминаний о произошедшем, а попала прямиком в шоурум бренда «у всех вокруг есть долбаные младенцы, а у тебя нет», – клубилась внутри. Я обшаривала глазами тетку, уродливые пластиковые погремушки, прикрепленные к коляске, самого ребенка, похожего на резиновую маску Ельцина из передачи «Куклы», и мне хотелось выделить их пунктиром, как в графическом редакторе, и нажать на «Delete».
Руки были в плену у маникюрши, которая проворно снимала лак с моих ногтевых пластин. Пыль летела во все стороны в свете настольной лампы, а я ощущала себя героем «Заводного апельсина» в тот момент, когда его, привязанного, заставили смотреть видеозапись сцен изнасилования под девятую симфонию Бетховена. С завязанными руками я подвергалась такому же бесчеловечному эксперименту – только меня заставляли смотреть на самое естественное, что может быть на этой планете, самое желанное и одновременно ненавидимое мной – на сочащегося слюной и молочным ароматом человеческого детеныша.
За три недели до этого я сидела в просторном холле клиники репродуктивной медицины. Мягкий свет, окна на Малую Невку, деревянные панели и лампы, по форме напоминающие молекулу ДНК. Это место больше походило на лобби пятизвездочного отеля, чем на медицинское учреждение.
Посетители ожидали своей очереди на длинных диванах, разделенных продолговатыми перегородками. Каждый отрезок между перегородками был рассчитан на двух человек. Очевидно, эргономический прием: чтобы пары могли спокойно шептаться, скрытые от сидящих в других отсеках. Как в Михайловском театре. При свете публика старается не глазеть на обитателей других лож. А как только гигантская хрустальная люстра меркнет, многие бинокли направляются не на сцену, а на незнакомцев напротив. Но если встретить знакомых в театре – приятно, то визит в такую клинику – сродни спиритическому сеансу. Лиц других участников видно быть не должно. Некоторые приходили сюда в темных очках, я не шучу!
Я устроилась на краешке дивана и крутила в руках одну из фирменных ручек, что стояли в стаканчике на столе. Ручка была превосходная: лиловая, с прорезиненным корпусом – такую хватай и кидай в сумку, чтобы с удовольствием писать в блокноте! Тут это, похоже, даже приветствовалось: ручки можно было забирать в качестве сувениров. Я полюбовалась и осторожно опустила ее обратно в стаканчик. На корпусе красовался логотип и вдобавок было напечатано: «Клиника репродуктивной медицины». Достань я такую ручку на совещании, кто-нибудь обязательно обратит внимание. Или коллега схватит ее с моего стола и поинтересуется. И если не вслух, то подумает что-нибудь про себя. Встревоженно глянет, слегка нахмурив брови, словно я больна чем-то вроде рака и должна проходить курс химиотерапии.
Однажды я присутствовала на собеседовании с женщиной тридцати восьми лет. В финале мой коллега, мужчина, спросил, есть ли у нее дети.
– Нет, –