type="note">[1]
Самуэль
День третий
Родился я трижды, но на этом все и кончится. В этих углах блуждает смерть.
Появился на свет девятнадцать лет четыре месяца семь дней и шестнадцать часов назад. Перелистал назад книгу жизни, было время.
Ворвался в этот мир среди ярких огней центральной больницы, с овальной головой, покрытой кровью и плацентой, хотя отец всегда говорил, что парни Сомернива рождаются в шахте. По его мнению, шахта – место мужчин нашего рода, мы принадлежим ей, и, вероятно, это действительно так, хотя я всегда сопротивлялся этому. Я не раскаиваюсь в непослушании, хотя сижу теперь, съежившись, в этой несчастной бревенчатой лачуге посреди огромного леса, ветер стучит в окно еловой веткой порой так сильно, что, кажется, можно обмочиться от страха. Надо в сумерках прокрасться и сломать ее.
Когда начались схватки моего второго рождения, атмосфера была напряженной, но в итоге все прошло хорошо. Едва я закрыл за собой дверь дома и направился к своей «Тойоте-Хайлакс», роды уже начались. Был уверен, что в окне шевельнулась занавеска, и свет позднего лета отразился в седых волосах женщины. Родившая меня мать хотела видеть, как кто-то осмеливается делать по-своему, – подобное случалось у нас нечасто. Она смотрела, как сын уходит из дома, оставив позади все, для чего его растили.
Ждать, что отец подойдет к окну, было бессмысленно. Он раздраженно ерзал в своем кресле, держа ноги на скамеечке и шевеля пальцами в слишком просторных шерстяных носках. Делал вид, что ищет с помощью пульта дистанционного управления программу, напоминающую гонки формульного типа, хотя отборочные соревнования в Монце состоятся только в выходные. Результаты предыдущего Гран-при в Бельгии были столь огорчительны для финской команды, что старик горевал по этому поводу много дней, как о поражении в мировой войне.
Я выехал задним ходом на улицу Хеленантие, включил первую скорость и дал газу больше, чем требовалось машине. Она и на второй уже трогается за счет крутящего момента, но я решил перестраховаться. Чудо рождения нельзя запороть похвальбой.
Третий раз я родился здесь, на этих облюбованных мышами нарах, на столе, на лестнице хижины, на прибрежной скале. Было лето, жарко. Ждал этого годами, а когда случилось, то оказалось грандиознее, чем мог себе вообразить, но я не смутился ни на мгновение.
Между моим вторым рождением и этим мгновением прошло триста восемьдесят семь дней и семь часов. В этот период я действительно жил. Все предшествующее время можно назвать либо подготовкой к жизни, либо ее неосознанным восприятием – дело вкуса, но я бы поменял каждый год того времени на один час северного.
Не знаю, сколько дней или часов мне еще отпущено. Пытаюсь думать, что все будет хорошо, пыль уляжется, дела наладятся. Пестун постучится, стянет с головы намокшую от пота шапку, сядет на нары и скажет пошли. Но потом тоска возвращается. Вспоминаю, что этот лес суров и привык брать свое.
В избушке раздается стук, от испуга перехватывает дыхание. Какой-то посторонний звук. Слышу приглушенный шорох и тонкий, отчетливый писк. Звук доносится из-под нар. Вздыхаю с облегчением. Лесные чудовища под кроватью не рождаются, хотя в детстве я был уверен в этом.
Мои уши стали теперь чувствительными. Вероятно, это связано с тишиной. Прошлой ночью я услышал крик с севера, застыл на нарах, вцепился руками в край шерстяного одеяла. Был уверен, что преследователи получили подсказку, что скоро захрустит кустарник во дворе, дверь распахнется и затем – только темнота.
Однако это был лебедь, белый лебедь-кликун, расправивший крылья в узком месте на озере. Вероятно, перед отлетом он хотел, чтобы его голос был услышан в этом краю еще раз. Моя женщина называла их кликунами, но я считаю, что это птицы Туонелы[2].
Они любят мертвую землю. Прилетают весной раньше других, потому что спешат увидеть убитую зимой землю раньше, чем лето пробудит ее к жизни. Затягивают отлет, поднимаются на крыло, только когда земля и вода замерзают, небо заполняется крупными снежными хлопьями, и умирающая земля одевается в белое. Говорят, они задерживаются здесь надолго, потому что очень любят эту землю, но они любят смерть.
Мать отварила картофель и приготовила соус из свинины. На столе, как обычно, консервированная свекла, соленые огурцы, ржаной хлеб и – вечный вторник. Я чистил картошку, переживая и пытаясь упорядочить свою речь в голове. Отец положил себе соуса, передал матери, она полила им мелко нарезанную картошку и протянула черпак мне. Я заглянул в котелок и выдавил из себя слова.
– Я уволился. – Прозвучало так, словно это случилось только сегодня. – Уеду на север, – добавил я, и могло показаться, что отъезд произойдет когда-нибудь в будущем. На самом деле я скрывал эту новость уже несколько месяцев – с тех пор как отец встретил меня на вокзале, с гордостью сказав, что именно отсюда капрал Сомернива начнет маршировать в гражданскую жизнь.
Хоть я и ненавидел армейские будни, предписания и ущербного курсанта-офицера нашей команды так, что после нескольких месяцев готов был уйти, дорога