и прохладе, без обрыдлых для нас нервотрёпок, без поспешности, без тревоги, напряжения, суеты.
Взад и вперёд в подъезде сновали какие-то люди, почему-то не обращавшие на нас никакого внимания.
Сновали они отстранённо, призрачно, как в кино.
Мы их воспринимали вовсе не как живых людей, а скорее всего, как движущееся осторонь зыбкое изображение.
Мы их просто никак, и всё тут, что гадать-то, не воспринимали, если на то пошло.
Мы их – в упор не видели.
Мы открыли бутылку водки.
Наполнили доверху чистые, блещущие стаканы.
Чокнулись, как полагается людям серьёзным, воспитанным.
Потом – разумеется, выпили.
Выпили не спеша – с чувством, с толком и с расстановкой. Условия – позволяли.
Это ведь вам не на улице где-нибудь выпивать.
Вон какой здесь, в подъезде, уют.
Мы плеснули в стаканы чистые водички прохладной из полного, весело, звонко, празднично сверкающего своими широкими, светлыми гранями, устойчивого, массивного, достаточно плотно закрытого тяжёлой, как гирька, пробкой, приспособленного хорошо для хранения влаги живительной, словно по мановению чьей-то волшебной палочки находившегося не где-нибудь вдалеке, но именно здесь, в месте нужном и в нужное время, вместительного графина, – и запили только что выпитую нами обоими водку этой, во всех отношениях приятной, свежей, полезной, целебной, возможно, водичкой.
Мы, решив никуда не спешить хоть немного ещё, закурили.
Синевато-белёсый дымок – от моей сигареты «Прима», вместе с иссиза-синим, от Игоревой папиросы кондовой «Север», – колеблющимися, легчайшими, невесомыми даже, беспечными, беспечальными, тихими струйками потянулся, всё выше и выше, разрастаясь в туман, к потолку.
Нам – почуяли мы – полегчало.
Мне – скажу откровенно – стало веселее как-то и радостней здесь, в Мытищах, дышать и жить, на душе спокойнее стало, разлилось по жилам тепло, не блаженством пусть отзываясь, но уж точно – чем-то подобным.
Ворошилову – после водки – стало жить значительно легче, с очевидного, небольшого, так себе, да всё же – похмелья, как от него ни отбрыкивайся и как его ни замалчивай, – а всё же что было, то было, – и теперь, помучив, прошло.
Мы, сказать можно смело, вдвоём, здесь, в пути своём, – отдыхали.
Пальма слегка шелестела над нашими головами перистыми своими декоративными листьями.
И глянцевитые, плотные, крупные листья фикусов, притягивая случайные и не случайные взгляды, медленно, монотонно и верно, без всяких промашек, воздействуя на людское, от стрессов уставшее, зрение, а с ним, покоя дождавшимся, и на людское, к лучшему изменившееся настроение, завораживая растительной, природной, зелёной и тёмной, живучей своей зеркальностью, отражали в окно проникающий, временами – порывистый, магниевый, большей частью – неспешный, широкий, подмосковный, привольный, летний, с золотистой искоркой, с блеском катящейся где-то за стенами, в пространстве разъятом, ртути, и с отсветами литого, просторного серебра, дневной,