застеленный скатертью, гранёный графин с водой, пальма перистая, и фикусы, и лестница, чисто вымытая, и тихий, уютный подъезд, но только не мы, заглянувшие ненароком сюда – и временно, ненадолго вставшие здесь на постой, на короткий отдых в походе, – и мы с Ворошиловым тоже, так получалось, вовсе не замечали их, этих сновавших мимо, фантомных, условных людей.
Тепло, во всех отношениях приятное, разлилось по всем нашим жилам, по всем суставам нашим и косточкам.
Впору было песню хорошую нам запеть, негромко и слаженно, или, может, беседу, тихую, задушевную, здесь вести.
Но – ждало впереди нас – Болшево.
Нам следовало не рассиживаться в покое, а двигаться дальше.
У нас ведь была – задача.
У нас – была важная цель.
Казак – он всегда в седле.
А мы-то с Игорем были – потомками запорожцев.
Посему – как всегда – вперёд!
С неохотою поднялись мы с дивана – и вышли, отсюда, из подъезда, с его уютом, тишиной и покоем, – на улицу, в мытищинский, городской, неумолчный, настырный гул, подмосковный, провинциальный, но – явственный, очевидный, прямо в запах бензина, солярки, мазута, в облако гари, ну откуда она взялась, только всё же была она, гарь, а потом, вслед за ней, освежающий запах свежих стружек сосновых, а ещё – запах пыли слежавшейся, и за ним – шорох пыли дорожной, неожиданно поднятой ветром, а там, за углом, чуть подальше, – ворох листьев зелёных в лицо, и сигналы машин, и свисток милицейский, и возгласы чьи-то, и смех, голоса – то мужские, то женские, все вперемешку, вслед за ними – высокие, детские, звонкой, шумной гурьбой, голоса, и вокруг – полдень, молодость, лето, – мы вышли на солнечный свет.
Почему-то я оглянулся – и увидел вдруг возле двери в покинутый нами подъезд вовремя не замеченную ни мною, ни Ворошиловым, надпись, весьма выразительную:
«Мытищинский горком партии».
Я толкнул Ворошилова в бок и показал на скромную – и такую солидную – вывеску, доходчиво поясняющую, где мы только что побывали.
Поначалу Игорь никак на это не отреагировал.
Был спокоен, задумчив. И бровью казацкой своей не повёл. Но потом до него – дошло.
Посреди тротуара мытищинского, в беспокойной гуще людской, он широко, с былинным размахом и удальством, будто бы раздвигая воздушное, полное звуков, и запахов, и опасностей, и радостей мимолётных, и всяких чудес, пространство, а вместе с ним и всю эту, со всех четырёх сторон, вплотную, давно и настырно, с подвохами, с заковырками, с бесчисленными своими загадками и парадоксами, окружающую его, раздражающую, поражающую, умиляющую его, тем не менее, потому что всякого навидался, казалось бы, а вот надо же, что-нибудь поновее непременно преподнесёт, ирреальную, нашу, родимую, реальность, развёл руками, кратко заметив:
– Сподобились!
И сделал весьма неожиданный, но вполне оправданный, всем его грустным жизненным опытом, вывод:
– Ну и что? Подумаешь, важность! И в горкоме партии можно, если очень захочется, выпить. Вот и мы: захотели – и выпили. Всё-таки – не под забором, не