и по слогу, и по выбору, и [по] новости новостей.
Прости, мой ангел, люби меня, как я тебя. С Корнилой[252] мы всегда друзья и сотрудники. Кроме того, у нас всего десять человек постоянных сотрудников и лихих работников: спроси у Рылеева, он всех знает, и не думай, что хвастаю. Письма Полевому не показывай и ничего не говори. Я хочу, чтоб он не знал даже о моем существовании. Пусть ругается – теперь не собьет меня с ног, а мне совестно нападать на …..
19 января 1825
СПб.
Ф. Булгарин
2. П. А. Муханов Ф. В. Булгарину
Киев. 16 февраля [1825 г.]
Любезный Булгарин, благодарю тебя за письмо твое, которое, совершив путешествие, подобное добродушному Цыпульскому[253], наконец прибыло в Киев. Подвиги Цыпульского приобрел я партизанским образом в Москве… и если ты хочешь сделать доброе дело, то отпечатай несколько экземпляров особо и пусти в продажу в пользу бедного русского Жоконды[254], у которого отечественными морозами отнято средство странствовать – сиречь… отморожены пальцы… он слишком легко оделся. Отдай Сленину на продажу и, что будет выручено, отошли в Москву Степану Дмитр[иевичу] Нечаеву, который там записной благотворитель.
Благодарю тебя за обещания доставлять мне три журнала журналистов-близнецов[255] и прошу тебя присылать их в Киев, а в знак благодарности к твоим щедротам и к тому, что ты вспоминаешь иногда киевского отшельника, посылаю тебе письмо знаменитого Ломоносова к Ив. Ив. Шувалову. Прошу тебя напечатать оное в одном из журналов и при оном приложи объявление, не именуя меня[256].
В бытность мою в Москве Полевой познакомился со мной, – мы говорили о тебе, – и я знаю, что он совершенно хотел сохранить дружбу и мир с вами, как по доброму прежнему знакомству, так более из политики, из расчета, чтоб его не задели. Я знаю даже, что он много делает, чтобы усмирить гнев издателей «Мнемозины», ибо они сильно восстали на тебя, вооружились перьями и злыми намерениями, – и Полевой старался их унять. Жаль, любезный друг, что от физики своей, от многокровия, – слишком решительно, откровенно и даже дерзко напал на них и из острого словца ты сказал нестерпимую грубость Одоевскому и Кюхельбекеру, привел в насмешку публично его несчастия, которых виною единственно его благородная душа. На кавказского воробья не постыдился напасть кавказский проконсул[257]. Зачем же в литературных битвах напоминать гонения, почти всегда несправедливые, и мщение, всегда отвратительное и постыдное, когда мстит сила на человека беспокровного. Не думай, чтобы я омосковился и хотел тебя укорять, чтобы выставить других. Я знаю их обоих. Одоевский (кн. Вл[адимир] Фед[орович]) молодой человек, любящий учение, без разбору, всякого рода, – философию, литературу, медицину и генерал-бас[258]; у него рано рука зачесалась, – черт дернул, – стал писать, и поэтому часто в его повестях говорится о черепе и жилах… Но Кюхельбекер человек благородный, с душой, с странностями и с горем… вот заслуги и право на уважение, Впрочем, Полевой за все берется, во всех имеет нужду, его,