слышал о такой философии, – страж все еще не расслаблялся. Он понимал, что такой древний старик едва ли сможет совершить что-то неожиданное, чтобы навредить Маре, но его алхимические способности все же нужно брать в расчет.
– Философия? Мирное слово. А для кого-то это кредо. Человек страдает с самого рождения. Младенец орет, потому что у него крутит кишки и потому что у него режутся зубы. Женщина мучается, производя на свет свое дитя. Дитя идет на войну и заставляет страдать других детей и их матерей. Дитя охотится и жестоко расправляется с оленем и куницей – ради мяса и шубы. Дитя умирает в муках, или его вовсе убивают другие дети. Зачем ты нюхаешь еду своей девчонки, бледный?
– Чтобы она не была отравлена.
В руках алхимика какой-то механизм, к которому он ловко присоединил длинную иглу. Затем он стал обжигать над свечой прозрачную пробирку, держа ее на длинном пинцете.
– А кому надо травить ребенка? Кто хочет ее страданий, ты знаешь?
– Она не просто ребенок.
– То-то и оно, – алхимик ловко присоединил пробирку к механизму с иглой. – Она – та, благодаря которой еще зиждится бессмысленная жизнь на этой измученной планете. Мы должны были исчезнуть уже давно, но способности ее и ее многочисленных прабабок не дали людям умереть в голой пустыне от нехватки пищи. А как ты думаешь, должны ли были мы умереть?
– Я не должен думать об этом.
– А зря, зря! Вы, дети своих богов, талантливы, но узколобы. Ты подумай, бледный, у тебя крепкая голова на плечах, используй ее по назначению. И не смотри на меня так. Я философ. Женушка моя была философом. А есть и не философы. Есть культисты, фанатики. Они готовы в лепешку разбиться, но убить твою девчонку и всех, кто поддерживает в мире жизнь. Потому что так они хотят прекратить страдания человечества и природы.
– Уничтожив человечество?
– Да, радикально. Не то чтобы я это одобряю, но и противиться не стану. Я все же считаю, что все должны плавно вымереть без страданий. И отказаться от деторождения. Старуха моя умерла с улыбкой. Сказала, что на одно истерзанное тело стало меньше. А я знаю, что где-то в доках этой крепости, в грязном проулке, какая-нибудь нищая шлюха рожает больного ребенка. Он заразится чем-нибудь и умрет во младенчестве. Мать будет плакать, если переживет роды, конечно. Вот и выходит, что моя жена умерла в счастье и старости, хоть и бездетно, а там кто-то бездумно плодит горе и умрет в мучениях и молодости. И в чем же я не прав?
Дауд промолчал. В голове роились мысли, каких существовать не должно, но он не прогонял их – мысли тягучие, интересные. Но та мысль, что касалась смерти, о гибели девочки, отчего-то самая шустрая из них. Мара беспомощная, маленькая, но по-детски смышленая. У нее тонкие руки и тонкие ноги, тонкая хрупкая шея и маленькие позвонки. Она вкусно ест и много спит, любит читать и смотреть в окно на птиц, белок, бурундуков. Не смотрит людям в глаза, запинается, когда волнуется при разговоре, ее сердцебиение учащается, если они проходят мимо малознакомых людей. Конечно, она не похожа на него, и в этом