даже заперты каждая на висячий замок!
Он что, перепутал направление и пошел не тем коридором?
Нет, коридор знаком…
Поэтому надо просто продолжить путь, на котором ему ничего (почти) не препятствует.
Но сделать следующий шаг Семен не сумел.
И вовсе не потому, что какая-то сила сковала его физически. Оцепенеть Чистякова заставил вдруг беспредметный страх. Из тех, какие овладевают у человека не мозгом даже, а чем-то более в организме глубоким, древним…
Дыхание в груди у Семена замерло и его ладони покрылись потом.
Что так его испугало? Этого Чистяков не мог объяснить себе! И тем не менее он готов был заявить под присягой: что-то переменилось еще в подвале кроме того, что в коридоре, недавно беспрепятственно пройденном, вдруг оказалась распахнутой настежь дверь…
Но в следующее мгновение Семен осознал, ЧТО именно.
Сделалась иной, непонятным образом, тишина.
Минуту лишь назад обступало его обычное, скучное пустозвучие неглубокого подземелья. Застойное, безобидное. Покоящее всегда эти снулые пыльные переходы, сколь их Чистяков помнил. Немного нарушаемое лишь иногда шипением где-то брызг, однообразно плюющихся из протекшего вентиля.
Теперь же у тишины было… сердце. Пульсирующее (и злобное). Которое представлял обретающийся на грани слышимого некий вкрадчивый звук.
Нисколько не разбавляющий тишину а, напротив, ее подчеркивающий. Поляризующий… Делающий безмолвие зорким, хищным.
Он был настолько негромким, этот неясный шелест, что, хоть и ловил его слух, а неприметный сигнал поначалу даже и не достучался в сознание.
Но сразу же сработал инстинкт. Глубинный и темный страж, недреманное чутье которого заставляет живое опасаться просто того, что ему неведомо (или же было изведано в какой-то из позабытых жизней, но в этой – забыто начисто).
Ведь шелестящий звук был – Чистяков понимал теперь – чуждым вовсе. Из тех, которым невозможно придумать рациональное объяснения исходя из окружающей обстановки. Поэтому рептильный инстинкт скомандовал: стой! не двигайся: НЕПОНЯТНОЕ!
И вот Семен стоял, вслушиваясь…
А звук усиливался.
Ну или это Чистякову только казалось, что становился громче, а просто звук забирал все больше его внимания.
Теперь он воспринимался Семеном уже не даже как шелест, а… словно приглушенное стрекотанье швейной машинки.
Старинной, не электрической. С особенною такой широкой педалью, которую надо было качать ногами. Подобный раритет антикварный, «Зингер», стоял когда-то у бабушки Чистякова, давно покойной.
Но звук, идущий из распахнутой секции (да! именно оттуда!) был много более вкрадчив, тих и… ритмичен. Он приводил Семену на память однообразные трели, которые издают кузнечики, сверчки, стрекочущие прочие насекомые.
Вот этого мне только и не хватало сейчас: подумать о насекомых! – мысленно возопил