Еда стекала по желудкам и симфонически урчала. Застолье оказалось отменным, а самое главное—очищающим умы и души.
Ханс с Катенькой отстранились и о чем-то зашептались.
Тарас, икнув, потянулся за эспаньолой. Из всех сидящих в процентном соотношении он выжрал больше всего и сейчас с раскрасневшимся набухшим носом потянулся за добавкой. Под ним завизжала половица, и Тарас, не издав ни звука, бухнулся вместе с едой на пол. Со счастливым, но обескровленным лицом и раздутым голым пузом, по которому заструились синюшные вены, Тарас торжественно утих.
– Реля,—Гогман, смутившись, подавил отрыжку,—глянь-ка, что с ним.
– Дохляк,—отшутился Аврелий.
Присутствующие слабо засмеялись, а Маша, вдруг почувствовав себя дурно, решила напоследок привести Тараса в чувства. Толкнув его раз-другой, Маша озаботилась. Тарас не шевельнулся, но посинел как мертвец. Все вместе они собрались вокруг него, как пограничные столбы, и стали слушать сердце. Ни стука, ни шевеления, только сардоническое чваканье желудочных соков.
Стало неловко и тихо.
– Умер,—пролепетала сердобольная Маша и грохнулась в бессознательное.
Неловкое чувство
Аврелий сидел на кровати и, сощурившись, глядел, как за окном кружатся увесистые снежные хлопья.
Тарас, что выяснилось, действительно вчера скончался. Выходило неловко. Машу привели в чувство, успокоили, посидели, подумали. Тараса отнесли в дальную комнату, накрыли простыней и велели Хансу гнать в село за священником. Ханс скоро вернулся и сказал, что дальше своего носа во дворе не видит. Опять молчаливо уселись друг напротив друга. Лапикур сообщил, что днем приплывает их пароход. Подумали еще. В конце концов решили, что завтра утром Лапикур с Машей уедут, а Гогман организует похороны по приезде священника и черкнет им вдогонку весточку.
Единственное, выходило дорого доставлять в Краслпорт.
С утра Бирюлевы отъехали: Маша держалась сурово, а потом все равно разревелась как девчонка. Лапикур только пожал плечами: «Все однажды уходят на дно, так отчего ж горюниться?»
Аврелий их не провожал. После вчерашнего ужина все его желания сводились к одному простому и человеческому— хорошо выспаться. Распрощавшись со всеми по-тихому, Аврелий ушел к себе.
С минуту он сидел, бодрствуя. Десятый утра. Это значило, что Бирюлевы часа два-три назад уехали. Аврелий про них не думал. Немного он думал про Тараса, но более в том плане, что его флигельку приходится уживаться с тарасовой тушей. В остальном же все мысли Аврелия занимал сегодняшний сон. Аврелию такие снились редко—быть может, еще в детстве, он точно не знал—и были над всеми остальными снами особенно яркими и пугающими. Не знал он также и то, к чему такие сны вообще снятся, но чувствовал—неспроста.
Он был снова гимназистом. И снова в родительском доме. Рядом шастал опять этот Рыжик. В кресле была мать. Аврелий сидел на гладком и невероятно холодном полу, глядя на нее снизу вверх. Как дурак без штанов, без подштанников, голой