требует взаимной лжи.
Да, деньги в Недокунево водились, но были также нужны, как трупу молебны. Гогман пачками отвозил воспитанников в лагеря на работы, а взамен получал скромное финансирование. Деньги от детского труда отправлялись в Ашгат—Ашгат отсылал провизию, вещи и учебные прибамбасы. Это была дьявольская Сансара, главным посредником которой было Недокунево—тощее, грязное гузно, извергающее переваренные харчи с барского стола.
Гогман привел Аврелия на кладбище, —туда, где свежей землей приветствовала гостей могила Тараса,—и усадил на деревянный короб; сам сел на другой короб, достал вновь цигарку и, извиняюще кашлянув, закурил.
– После твоего отъезда пришел священник. Отпели Тараса. Похоронили. Письмо я написал и Бирюлевым отправил. Скупо вышло, но как уж сделали—на более и не способны.
– Глупая ситуация, глупая,—Аврелий пожал плечами.
– А человек ведь нелепо умирает,—кивнул Гогман сам себе.—Что бы ни происходило, он обречен на смерть без смысла. Разумеется, когда человек умирает раньше времени—нелепо, когда умирает случайно, как Тарас—нелепо, но и когда умирает своей смертью—тоже нелепо. Зверюшки всякие живут на свете, не задумываясь, и смерть их вроде как незначительна, а человек всю жизнь проживает с мозгами, но потом в конце концов также, как все, умирает. Спрашивается, для чего жил? Вот говорят: учись, сам себя учи и других, а какой в этом толк? Все равно помираешь неучем. Разве это не нелепо?
– Петро, я кабы знал суть этой херни—тебе бы сказал.
– Да я сам с собой скорее. Все-таки волей-неволей в голову приходят такие соображения, а отвязаться от них трудно. Глупо это.
Посмотрев на Аврелия, Гогман продолжил:
– Как прошла встреча с семьей?
– Зачем спрашиваешь, если знаешь ответ? Когда было хорошо?
– А ведь знаешь, было,—Петро закинул ногу на ногу и поднял голову к небу.—Было, Реля, но ты еще маленький тогда ходил. Во-первых, у всех тогда водились хорошие состоянии. У меня дела шли в гору, у вас в семье прекрасно жилось—не хорошо, не плохо, зато не шатко. Ты учился, Лиза платья чуть ли не каждый день меняла, Франк без дела не сидел. Сейчас другое. Все разломали. Нет больше опоры. У вас там бог весть что творится. Раньше-то Оно под землей таилось, под коркой, а как все разломали, Реля, я тебе отвечаю, выползло наружу.
– Ты про отца что ли? Так он всегда больным был.
– Ну, и про него тоже. Все-таки здраво мыслить он умел. Но состарился. Как и все мы.
– Он, кстати, тут передать хотел…
– Я знаю,—Гогман покосился на Аврелия.—Я знаю, что он хотел передать и каким образом. Реля, мне достаточно поглядеть на тебя.
– Это точно.
Оба замолчали, как будто решив обдумать сказанное. Сидеть так было холодно, но они все же сидели, не чувствуя холода. Кресты, припорошенные снегом, тоскливо гнулись к земле от стыда и старости: ободранные, гнилые, одинокие они не хотели, чтобы на них глядели люди.
Возле могилы Тараса была другая, Николая Гликмана, умершего давным-давно; неприглядная кособокая почивальня,