попрекали современность, а бабай вешал на свой старый истасканный пиджачок какой-нибудь орденок, чтобы ради приличия хоть как-то обозначить свою причастность и казался среди них чужаком.
Бабка была суровой татарской барышней. Общаясь с другими женщинами, она всегда напускала суровый вид и умно молчала. Зато с внуками бабка нежничала. Я любил наблюдать, как она готовит лепёшки или душистые булочки на сковороде, как медленно они покрывались румянцем, и красные угли переливались, и жар из печи припекал лицо. Однажды за этим занятием, бабка поведала мне историю о том, как в войну немецкая похоронная команда бросила бабая в блиндаж с трупами и как он, придя в сознание, выбирался оттуда. Ему было восемнадцать лет.
Женщины…
В то лето произошёл случай. К нам съехались в гости родственницы, тётки, они что-то варили, пекли, говорили друг о друге за глаза, ехидничали: «Вот сволочь! Какая сволочь! И как ей не стыдно сюда приехать?» – говорили они об одной родственнице, которую довольно радостно потом встретили. Говорили, не таясь от меня, полагая, видимо, что я не смогу додумать витиеватости их высказываний. Атмосфера была соответствующая, насыщенная интригой, ложью, завистью. Мной помыкали, мне приказывали, подай, принеси, и я вдруг взбунтовался не по делу. Сел на веранде поперёк прохода и во всеуслышание заявил, что ничего делать больше не стану. Тётки на меня накинулись, принялись упрекать, воспитывать, принуждать, но я стоял на своём. И когда меня стали называть хамом и бездельником, я зиганул – этот жест мне знаком был с детского сада. Подошла моя мать. Все были ошеломлены. Я ещё несколько раз злобно выкрикнул что-то, понимая, что от матери крепко влетит. У матери была в руках скалка. Вдруг подошел бабай, ласково потрепал по затылку и сказал негромко: «Не надо, сынок, забей ты на них». Впервые, я понял, что кто-то ещё видит тоже, что и я.
Мать, конечно, отвела меня в баню и поколотила, а после меня успокаивали тетки, сочувствовали, жалели и принуждали, чтобы я признал свою неправоту.
Художники…
В числе наших сельских родственниц была библиотекарша. Я вновь пристрастился к книгам. Я, ничего не сведущий в супружеских отношениях, с упоением прочёл «Крейцерову сонату». Больше чем за себя я переживал за персонажей Достоевского. В романах все было и складно и закономерно. Взрослые оказались довольны моей новой страстью – страстью к классической литературе, из чего у меня даже зародилось подозрение, что они никогда не читали её.
Узнав, что Толстой дворянских кровей, я усмотрел в этом факте тотальный подвох. Я перечитал все его книги, раскопал воспоминания современников о нём и более всего я обратил внимание на помин Вересаева о графе: «Уезжал я от Льва Николаевича с таким чувством, будто встретил одинокое голое дерево в январе, искусственно покрытое серебряным инеем».
Впоследствии вслед за полными собраниями сочинений Толстого