с улицы, что ль?
– Нет.
– Так чего ж ты фуфло толкаешь, чиграш?
После этот его ударили и он упал. Его стали остервенело бить. Кто-то прыгал на голове. Кто-то пинал. Я не мог пошевелиться. Когда ко мне подскочил какой-то «дядька» и крикнул:
– Ты кто?
Я ответил не своим глухим голосом:
– Я мальчик.
«Дядька» расквасил мне нос и я упал. В тот день я как будто заново родился, потому что в каком-то смысле вышел из тёплого «уютного» мирка на холодный ослепительный свет.
Уже кто-то другой подскочил и пнул меня по лицу. Попало вскользь. Я закричал:
– Дяденьки, не бейте, не бейте!
Возле меня было трое. Они смеялись. Они запугивали и угрожали. Почему-то не было страха, когда меня били, но когда стали запугивать словами – меня охватил тоскливый ужас. Я смотрел на проходящих прохожих, но дяди и тёти отворачивались и почти бежали дальше.
С моей детской колокольни все выглядело чудно. Взрослые построили окружающий меня мир: детский сад, школу, обещали институт и армию. Они заявляли громкие лозунги. При этом в действительности я видел безучастные лица прохожих. Я понял тогда, что мир, который взрослые строят совсем не таков, каким я себе его воображал. И принял это даже не как какую-то чудовищную ложь, но как многослойный пирог, как наказание внутри наказания.
– О, снимай, мне как раз варежки нужны!
Я боялся снять пальто (чтобы им не пришло в голову отнять) и вытянул из-за шиворота резинку, соединяющую варежки через рукава. «Дядька» кое-как натянул себе на пальцы мои варежки и принялся этим забавлять своих корешей. Между тем соседа тоже перестали бить.
Они не хотели нас отпускать и думали, вероятно, что делать с нами дальше. Но тут появился пацан, который увёл в неизвестном направлении приятеля моего соседа:
– Э, хорош, пацаны! – он показал на соседа и объявил: – У этого черта отец легавый, пусть уходят…
Домой соседа мы дотащили на руках.
– Если б не мой брат, вас бы раздели, – успокаивал нас соседский приятель.
Его не били. Среди той толпы был его троюродный брат. А у соседа были увечья и сотрясение. Только весной его выписали из больницы, ровно на третий день после гибели его приятеля.
– Пойдём, на похороны посмотрим, – позвал меня сосед.
Мы пошли в соседний двор. Хрущёвки – словно бараки – почернели от сырости и слякоти. Помойки разлагались от мусора. Вороньё на грязной прогалине, вдруг взмыло над двором и, сделав круг, снова приземлилось. Птицы как будто чего-то ждали. Глазки взирали на молчаливое людское племя, собравшееся у подъезда. Наконец, вынесли открытый гроб. Я увидел сине-желтую безволосую голову. Покойника я не узнавал. Я шепотом сказал соседу:
– Это же не он?
Сосед цыкнул на меня, но все же также шепотом пояснил:
– Его бензом облили и подожгли. Из-за олимпийки.
На школьной стенгазете нередко появлялись некрологи о зарезанных,