отдавало гарью, а вкус жвачки ненадолго делал жизнь слаще.
В столовой у прилавка выстроилась настороженная очередь за молоком. Везунчики покупали сладкий чай с коржиком. Многие, как я, бесцельно слонялись по залу и блудливыми глазами озирали столы.
На входе появились пятеро группировщиков. Трое остановились на входе, чтобы отловить убегающих, двое других подошли к заметно поредевшей очереди. В душе я радовался тому, что у меня не было денег и что их не придётся отстаивать. На лицах школьников читался страх, каждый боялся оказаться униженным на глазах у всех. Один только Иншаков пользовавшийся покровительством авторитета (друга отца), оставался беззаботным и не спрятал в карман обеденных денег. Вероятно, гопникам бросилось в глаза его вызывающее поведение.
– О, братан, поделись с пацанами!
Иншаков не ожидал такого, и отвечать он стал заискивающе:
– Пацаны, сам есть хочу.
– Жалко для пацанов? – на него смотрели с укором.
– Да мне самому едва на обед хватает…
– Нюх потерял?
Группировщик легко выхватил купюры из рук Иншакова:
– Улица не забудет, братан. Мы тут все одна семья.
Школьники, замерев, наблюдали. Иншаков покраснел.
– С Коленом пообщаешься.
– Ты кого пугаешь? – Несильным, но точным ударом в подбородок Иншакова отправили в нокдаун. – Потеряйся.
Потом подошли к старшеклассникам, потребовали денег взаймы и со всех получили. Никто не избежал позорной участи: ни старшеклассники, ни школьные хулиганы, кичившиеся покровительством. Все они не прочь были поизгаляться над другими, но теперь их самих определили.
Между тем привязались к мальчишке из семьи беженцев. Поскольку мальчишка был из нищей семьи, то было совершенно неясно, каким образом он оказался в очереди. Он даже на общую фотографию класса не сдавал денег и в такие дни просто не приходил в школу под разными предлогами. Я не слышал, чем и как ему угрожали, а только слышал один и тот же, словно испорченная пластинка, тупой ответ:
– Я сам хочу есть.
Теснясь от вымогателя к прилавку, он изогнулся, словно из него душу вынимали, и растягивал слова как резину, как жвачку, с детским упрямством. Он был в рваных кедах и школьной форме, которую уже мало кто носил, только такие ребята как он и как я – нищие. Мы никому и ни за что не признались бы в нищете, как не признавались в трусости наши мучители, которые были унижены на глазах у всех более злобными упырями. Ухищрения нищих казаться наравне со всеми были заметны и вызывали насмешку в школьной среде, но ни у кого не вызывало желание посмеяться над теми, кто привык кичиться и бахвалиться, если их «определяли на черта». Никому не пришло в голову посмеяться над Иншаковым.
Наконец, несколько ударов в пресс убедили мальчишку из семьи беженцев отдать деньги. Он остался сидеть на корточках поодаль от очереди и пытался отдышаться. Я подошел к нему, видимо, хотел