мой шестидесятый день рождения. И в точности так, как шестьдесят лет тому назад мать удалилась в свои покои в ожидании моего появления на свет, я удалилась в те же самые покои в Гринвиче. В январе мои родители тайно обвенчались, в июне мою мать короновали, а начиная с августа она, как предписывал древний обычай, затворилась в своих покоях в Гринвиче. Мой отец тоже появился на свет в Гринвиче, и он хотел почтить это место рождением своего долгожданного сына. Все были уверены, что родится именно сын, ну или делали вид, что были уверены. Несомненно, у кого-то имелись на этот счет определенные сомнения и приметы, однако никто не отваживался заговорить о них вслух – или, быть может, мой отец отказывался слушать. Когда в седьмой день сентября я родилась девочкой, а не мальчиком, он был ошеломлен. Но виду не подал, сказав моей матери: «Что ж, любовь моя, хотя на сей раз это дочь, за ней последуют сыновья!» И поцеловал ее.
Он нарек меня Елизаветой в честь своей матери, велел перепечатать прокламации, возвещавшие о рождении принца, и устроил мне пышные крестины, куда были приглашены все сановники королевства.
За пределами его страны никто не признал меня законной наследницей, и хитроумная церемония, которую он придумал, чтобы продемонстрировать противоположное, имела обратный эффект.
Шестьдесят лет назад… В этом году первые сентябрьские дни выдались жаркими – а как было в тот год? Обливалась ли моя мать потом, переходя из комнаты в комнату в запертых покоях? Молилась ли о прохладе, когда у нее начались роды? Мне тоже хотелось, чтобы погода была попрохладнее. Удушающий зной отнюдь не помогал облегчить приступы жара, которые все еще случались время от времени. Я бродила по комнатам, в которых, казалось, незримо витал дух моей матери, и пыталась представить, что она чувствовала тогда, как будто это каким-то образом могло на краткий миг вернуть ее мне.
Я совсем ее не помнила. Как ни старалась, не могла воспроизвести в памяти ни ее лица, ни ее голоса. Я приказала сделать перстень, на котором ее миниатюрный портрет соседствовал с моим, но это был единственный способ бросить на нее взгляд в течение дня. Не слишком-то хорошая замена. Вот тут ступали ее ноги… Вот тут она, должно быть, разворачивалась, облокачивалась на подоконник и выглядывала из окна, чтобы полюбоваться широкой рекой, подставляя лицо дуновению ветерка. Она ускользала от меня, точно тень.
Я запретила все чествования по случаю дня рождения. Мне не хотелось напоминать никому, сколько мне лет. Шестьдесят – само это слово звучало как синоним старости, вызывая в памяти другие слова, такие как «седобородый», «дряхлый», «маразматик», «подагра», «древний», «немощный», «выживший из ума». Я знала наверняка, потому что много лет назад сама так считала. Теперь же я стала исключительно чувствительной ко всем подобным словам, а это свидетельствовало о том, что я сама оказалась в этой точке… или боялась, что другие так подумают.
Я по-прежнему была статной и крепкой и на здоровье не жаловалась. Мои волосы под париками поблекли и стали скорее медовыми, чем огненно-рыжими; в них уже змеились седые пряди. Мне требовались очки, чтобы читать,