как вижу его я – это всё твой городок, он поглощает, затягивает тебя. Он кажется мне пауком, который окутал паутиной старые дома и набережные, кафе и клубы. Вы все – смешные деревянные куклы. И за шарканьем ваших ног, за вашими ужимками даже я, Паскаль, не вижу кукловода. Зато я вижу, что поезда оттуда никуда не приходят. Чтобы остановить их, хватает паутины толщиной в палец, твой бесподобный большой палец, Паскаль. В былые времена (ты знала об этом?) муж мог бить свою жену палкой, толщина которой не превышала его большой палец. Ты что ищешь себе сейчас? Палку? Или тонкокостного муженька, чтобы не шибко страдать?
Хочу, чтобы эти наши разговоры остались между нами, милая моя дурочка. Что за бред? Куда ещё деться этому пустому трёпу? Было глупо с моей стороны…
Сегодня такая гроза, как в детстве. Она завораживает меня: нравится смотреть, ловить телом капли, как пули, а потом выжимать мокрую насквозь рубашку и пить маленькими глотками горячий горький кофе в одном из обычнейших кафе. Впопыхах купить никчёмные жёлтые кеды и ночевать в баре по соседству. Мне нравится смотреть на мокрых пьяных женщин в баре, их простые скуластые лица, на мальчиков, их редкую щетину, смоченную в бельгийском пиве. Мне нечему здесь удивляться, и тогда я пытаюсь представить на своём месте тебя, Паскаль, твои огромные оленьи глаза, впитывающие картинку за картинкой.
Где бы научиться удивляться миру, а не удивлять мир? Все мои умения похожи на перевёртыши: были бы полезны, будь они противоположными. Я впитываю в себя коньяк, спускаюсь к реке, а тем временем рыба дырявит сети, Паскаль не звонит.
Паскаль
Море отвергало нас всех, как проклятых, как мать отказывается от младенца, итога изнасилования в тёмном лесу. Рыба всплывала целыми косяками брюхом к солнцу. Та, что удавалось поймать ещё живой, горчила, сколько ни жарь её, сколько ни вари. Потом чьи-то мужья и сыновья не возвращались из моря. В конце концов мужчины собрались на совет, впервые туда пошёл Симон. Он стал мужчиной, способным решать нашу судьбу – так посчитали старейшины.
Ходили слухи, что дома придётся оставить и перебраться южнее – там рыбу не настигла таинственная хворь. Сама мысль о том, чтобы уехать отсюда, казалась мне нелепой. Здесь я чувствовала и землю, и свои корни в ней. Мы все рождались узниками этих земель, их невольными слугами. Шутка ли, а отсюда никто никогда не уезжал. Никто и никогда. И мне ли под силу сломить этот рок, разорвать притяжение, нарушить негласный закон? Мне ли, девочке, боящейся собственной тени в собственном дому? Обряд с Симоном был назначен на август, но это лето выжигало траву солнцем так яростно, что она пожелтела и высохла до срока.
Пока мужчины были на совете, женщины собрали всё ценное, что было у них, сложили дары в корзины и отправились на гору к старухе, внучке шамана. Моя мать не пошла вместе со всеми, но отдала обручальное кольцо. Угроза нависла над всеми нами, и я слышала её неровное дыхание.
Старуха, живущая на горе, никогда не спускалась к воде;