ничего таинственнее разнообразия, сочетания верха и низа, умно-смешного и до глупости серьезного, двухконфорочной керамической плиты, красных кастрюль, у большой вечно отваливается левая ручка, хотя, если ее повернуть, она станет правой, клей-момент не поможет, надо просто купить другую кастрюлю – и сковороду, которая мне надоела, которую я отдам тебе по воскресении. На подвесной кухонной полке, обращенной к прихожей, я обустроила небольшую комнату высотой сантиметров десять, в ней расположился сухоцвет в вазке, небольшая картина на как бы стене, изображающая застывшую во льде Неву, и кресло из обожженной глины, которое я сделала своими руками когда-то давно в художественной школе, и этот уют, пускай незаметный, мне дорог сам по себе, ты возвращаешься откуда-нибудь, обращаешь глаза в свое жилье и сразу видишь его маленькое повторение – своего рода фрактал, – там идет своя жизнь, хозяйка в отъезде, по врачебным делам она поехала в Финляндию – и осталось пустующее кресло, вид на замерзшую реку, ее любимая пальма с отлетающими листками и огромная ванна с конфетами размером с нее – протяни руку – там леденцы и шведская лакрица, должно быть, они уже испортились, но это не важно, важнее то, что ты не умел ценить этот уют, вместо постели – лежак, вместо дивана – бокодавильня, вместо стула – седальня, вместо дома – что у тебя было вместо дома? – не потерялся ли ты, не оплыл ли? – купите свечку по сто, и будет вам благословение, как будто его можно купить, а по воскресеньям в церковь ходили курсанты, и даже на ворота, закрывавшие от нас внутренний двор, были нанесены ведомственные кресты Минобороны, – и прохожие размашисто крестились – и от колокольни шел перегуд – скоп церквей – сорока сороков, и в арке трещало, и казалось, что мы живем в колокольном звоне, каждое наше движение – это перелив, вот малиновый, вот басовитый, и, открывая глаза, все втроем, Ясик тоже потягивался-озирался, мы улыбались друг другу, как будто тем самым показывали, что мы можем улыбаться этому раннему пробуждению, тогда как у иных давно бы разорвало тыквенные головы, – и ты шла на кухню, надев свои шерстяные штаны, на ляжке которых дыбился единорог, а под ним надпись nothing is impossible, готовила овсяную кашу, заправляла ее инжирным вареньем – для меня, малиновым – для себя, или делала творожники, добавляя в творог семена льна и обжаривая его до корочки, открывала ноутбук, выпивала сваренный в турке кофе – иногда, закипая, он проливался из нее, и днями на конфорках оставались круги, пока ты их не стирала средством, съедала сырок-суфле, выпивала баночку йогурта и принималась за работу, в десять часов кормила Яса влажным кормом, сухой – всегда у него был в наличии, и только когда ты приносила мне в постель творожники или овсяную кашу, колокольный звон замолкал, и мне казалось, что он становился светом, разлитым вокруг, и ты, этот золотой воздух, отливающий синевой кот, лижущий лапу на подоконнике, – все это было наполнено каким-то смыслом, который я не хотел разгадывать, оно было просто и значительно, лучше отказаться от допытываний,
