в открученном стакане термоса, как будто времени для тебя не существовало и пережитое тобой было несколько тысяч лет назад, до схлестывания праха воинов, до их перемешивания, до лисичек-переростков и нашей близости, и потом в его огромной квартире на Дизенгофе мы снова говорили, пили вино скопом, и вино заставляло его протрезветь от травяного чада, – можно я возьму у тебя уроки, как писать книги? – я сама не написала ни одной! – обязательно напишешь! – а что, если в ней не будет сюжета? – мне не по себе, что ты обращаешься с ним, как будто меня рядом нет, эта невыносимая твоя черта – вести себя с мужчинами так, что даже самые неприступные вдруг смягчаются, сочетание зверя, женщины и ребенка, ты непосредственнее меня, открытей миру в тысячу раз, а я всего боюсь, но ведь недаром я пытаюсь ластиться к миру, как шелудивый пес, а он-то знает, что я шелудивый, но отчего-то призывает меня, изредка гладит, но я уверен, что когда-нибудь он погонит меня прочь, если насовсем не забьет палками, – и кто-то свистит, и Антон призывает нас на балкон, и мы вываливаемся за перила и руками почти касаемся пальм, и город шебаршит, город пытается жить через людей, и ты смотришь на свои стопы, оборачиваешь их ко мне, и над пятками я вижу красно-мясистые мозоли, будь мы в Москве, я знал бы, где взять пластырь: в коробке с лекарствами, что стоит на этажерке в спальне на самом верху, на ней, бывало, спит Яс, когда не спит на мне, и крышка этой коробки, взятая во что-то льняное, почернела от его завалявшейся шерсти, в ней нет антибиотиков, разве что мои – сильнодействующие, второго поколения, несколько спреев для носа, в сторону! – в сторону! – градусник обыкновенный в футляре, в который можно дуть, как во флейту, какой-то гель, который ты пьешь вместо активированного угля, – ага, вот и пластырь – или отдельные овалы, спрятанные во внешнем кармане моего рюкзака, что лежит на чемодане у холодильника, – под ним ракетки для бадминтона, помнишь? – Антон рассеянно заглядывает в шкафы и ящики, ходит, шатаясь, по квартире и говорит, что внизу через несколько кварталов есть аптека, и я ему благодарен за то, что могу пригодиться тебе, и что-то билось вместо сердца, как будто камень, о котором ты хотела написать рассказ, – и после смерти мы бы превращались в обыкновенные звуки, кто улицы, кто раскатов грома, а кто реки, журчащей на перекатах, – иди же скорей! – или в слова! и все, что написано композиторами или такими, как ты, писателями – или художниками, Антон, ты слышишь? – перебрал лишнего? – это написано и создано из умерших людей, как флейта футляра из-под градусника, понимаешь? вы просто собираете то, что было, и придаете им качества, которых у них не было: цельность, протяженность, рок, – в аптеке по-английски я попросил «пласты», провизор – женщина под пятьдесят, в очках, делавших из ее глаз крупные обесцвеченные оливы, – вдруг ответила мне на чистом русском языке, и тоска отобразилась на ее лице, и мне стало жаль ее, она так услужливо-скоро принялась подносить штрих-код коробки к считывателю, что в этой поспешности, в наклоне ее головы,
