знает, что за ним могут следить. Малек поднял руку, обозначил себя. Она подошла, села так, чтобы спиной к стене, лицом к входу.
Женщина выглядела старше своих лет – кожа землистая, глаза постоянно дёргаются, пальцы сжимаются в кулак, даже когда она просто держит ложку. Волосы крашеные, но неаккуратно, как будто её больше заботило скрыть старую причёску, чем выглядеть хорошо, а ногти все обгрызаны почти до мяса.
– Я не должна здесь быть, – сказала она вместо приветствия.
– Никто из нас не должен, – ответил Малек спокойно. – Спасибо, что пришли.
Она ничего не ответила. Просто взяла чашку, сделала глоток и поморщилась.
– Вы хотели знать про Викторию. Но я почти ничего не помню.
– Это ложь. Вы помните всё. Просто не хотите вспоминать.
Женщина подняла глаза. Они были тёмные, мутные, но в глубине – огрызок злости. Не к нему – к себе.
– Она раздражала всех. Не потому, что была особенной. А потому, что пыталась быть особенной. Пела громче всех на службах, носила ленту в волосах, когда все ходили с простыми косами. Плела волосы странно – по диагонали. Это сводило нашу наставницу с ума.
– То есть она не была избранной?
Женщина хрипло засмеялась, чуть не расплескав кофе.
– Избранная? Нет. Она была просто проблемной девчонкой, которая не хотела быть, как все. Это была её единственная вина.
Малек смотрел на неё, не перебивая. Иногда лучше дать человеку говорить, чем задавать вопросы.
– Родители злились. Наставница злилась. Мы злились. Не потому, что она делала что-то ужасное. Просто потому, что она напоминала нам, что есть мир за стенами. Что можно быть другим. А мы этого не могли позволить себе.
– И что с ней сделали?
Женщина посмотрела в окно, чуть передёрнулась.
– Отправили на «исправление». Это называлось «очищение». Долго молиться. Молчать. Пить специальную воду. Мы все это проходили, когда грешили. Но с ней… с ней что-то пошло не так.
– Что именно?
Она замотала головой, как будто хотела вытрясти из себя эти воспоминания.
– Я не знаю. Она начала говорить о вещах, которые никто не хотел слышать. О голосах, которые звали её по имени. Но самое страшное – она улыбалась, когда это рассказывала. Но было ли что-то еще я не знаю, я ушла до закрытия общины.
– Вам кто-то помог?
Женщина посмотрела на него, прищурилась.
– Я не собираюсь рассказывать про это.
– Понимаю, – Малек отодвинул свою чашку. – Просто я читал её дело. Там почти ничего нет. Только формальные записи. Истерические эпизоды, попытка побега, нарушения речи. Знаете, что это значит?
Женщина молчала.
– Это значит «чистка». Так делают в старых сектах и культах, когда хотят стереть настоящую историю. Чтобы снаружи никто не понял, что там происходило.
Женщина встала. Слишком резко, так что стул громко скрипнул по плитке.
– Мне больше нечего сказать.
– Вы боитесь? – спросил Малек.
Она