Поредевшая числом дружина расположилась у леса, неподалёку от поля сражения. Выставив дозоры, выжившие завалились спать под деревьями, ослабленные телесами и духом, страдая от зудящей боли в плечах и десницах, провалившись в желанный сон, как в бездонную скуде́льницу. И не было им сновидений. Рядом паслись лошади… тихо щипля траву и отгоняя хвостами назойливых гадов.
Вра́ны полетели к месту побоища, оглашая окрестности гра́ем…
Один из уцелевших рубильщиков, широкоплечий богатырь, облачённый в кольчугу и шлем; замер истуканом в дозоре, водрузив ладони на рукоять длинного варяжского меча, вонзённого остриём в землю. Витязь наблюдал за князем дружины, который всё бродил по полю смерти с горящим факелом в деснице, с аккуратностью перешагивая через трупы бойцов. Правитель будто надеялся обнаружить ещё живых ратников. Он с усердием водил огнём над телами убиенных. Вглядывался в их каменные лица, навострив слух, но нет… Все давно ушли на ту сторону, откуда не было обратной дороги…
Иной раз гегемон замирал на месте. Тогда взор его стремился на землю, щедро пропитанную багряной кровью погибших храбрецов: своих и чужих, младых и старых, тщедушных и крепких. Затем князь задирал голову и долго смотрел в эмпиреи: белесые звёзды и рудожёлтый закат. Снова ступал вперёд, искал живых и не находил, потом замирал и всё повторялось по-новой: земля и небо, небо и земля… вся Вселенная под ногами… и над головой.
Накануне сражения имелось у князя три пути. Долго думал он: какой из них выбрать. Первый путь – уклониться от битвы и угодить в забвение. Другая тропа – принять бой и сгинуть. И был ещё один шлях: тернистый, извилистый, почти непосильный, но самый очаровательный…
От тёмного племени воронья отбился каркун – сущий разбойник. Ворон дал круг над головой князя и вдруг камнем слетел вниз, ударился о землю и обернулся чёрным монахом с клобуком-ку́колем на голове. Чернец проворно засеменил ногами по полю битвы, перескакивая через убитых бойцов, будто в салочки играя с неким товарищем. Грай в небеси, галдёж, гомон.
И выбрал князь третий шлях, как в древней и доброй корейской сказке.
Часть 1. Карась воложанский. Глава 1. Васильковые очи
Женитьба Данилы Лихого презабавным приключением оказалась. Отправился он раз с родителем и холопами на соколиную охоту. Там-то и заплутал ветролов в лесу по своей молодой дурости. Три дня он провёл в дикой чащобе. Две ночи лежал в ложбинах, считай без сна, зарывшись с головой в ельник, с тревогой созерцая ночные гущи, вслушиваясь: не крадётся ли в поисках человечины хищный зверюга поблизости? Потом угодил в болото, к вечеру насилу из него выбрался. Тут и наткнулся он на смердов помещика Дроздова, что рубили лозу в вётлах. Сопроводили они исхудавшего потеряху к хозяину в имение – тем и спасли шалбе́рника.
Охотничек, обернувшийся добычей. Жалкий, ободранный, голодный и зашуганный, как зайка весенний. Хозяин невольно расхохотался, тряся обрубком левой руки; но без зла, сердечно, с отеческим снисхождением. Радушный Карп Сергеевич Дроздов напоил и накормил соседа Данилку, отпарил его в баньке, обещался дать коней и холопов в сопровождение, до родительских пенатов добраться, уложил почивать. Путешественник дрых до полудня, а проснулся в поту и ознобе. Аукнулись ему гуляния по дикому лесу да болотным топям. Однако крепкие телеса молодчика споро одолели хворобу и на второй день горе-страннику полегчало. А третьего дня его пребывание в гостях кончилось хохмой…
Шутка произошла за полночь. Данилка спал в небольшой горнице тем крепким сном, какой бывает у шалыхвостов шестнадцати годов, что споро идут на поправку после перенесённой лихоманки. Где-то в уголке скреблась и пищала мышка. Окно приоткрыто, тепло. Шальная ночь…
Дверь скрипнула… внутрь помещения проскользнули две девичьи фигуры. Обе – простоволосые, в исподних сорочицах! Одна из девушек держала в руке блюдце с тлеющим огарком свечи. Вторая глазопялка с любопытством изучала гожее лицо гостя. До озорниц доносились звуки его мерного сопения.
Молодка со свечой в руке, рыхлотелая и мертвоглазая, как вяленая плотва; пряча глаза в пол, шагнула вплотную к спутнице и зашептала ей в ухо:
– Не можно, барыня, грех… Ходим отсель.
– Тише… дай… – хозяйка отобрала блюдце с полыхающей свечой, – трупёрда корявая. Проваливай… жди в се́нцах меня.
Девка стыдливо прижала кулачок к устам, а потом тихонечко, что кошка, выскользнула из горницы, прикрыв за собой дверцу.
Балунья-барыня медленно пала на колени, задрала ввысь блюдце и снова стала рассматривать сопящего во сне гостя. И тут приключилось страшное… Молодец перестал сопеть, покхекал и раскрыл глаза. Данила вздрогнул, а потом с усердием протёр пальцами зенки. Васильковые очи стали пристально изучать полуночную гостью. Нос щекотал свечной дух.
“Бог наш Троица! Что сие? Почудилось? Или в самом деле на полу… девка сидит на коленях?” Данила Лихой заметался душой. “Кикимора за мною пришла! В болоте меня заприметила, гадина зелёная…”
Однако… что-то тут никак не сходилось. Кикимора была особенная: пяток не щекотала, не выла дурным голосом и не плакала,