отправил пятёрку гайдуков за лекарем в град Нижеславль. Дьячок отвёл помещика в укромное место и, пряча глаза, заговорил:
– Данила Мстиславович, плохо дело, гм… Гайдукам твоим далече скакать… могут не поспеть. Сынка спасать требуется. Живот ему крутит, жила пошла – не иначе.
– Зачем ты мне душу рвёшь, Ануфрий? – зашёлся криком Данила. – Чего делать то, дееть что, спрашиваю, писарь ты горемычный!
– Знаю, чего вершить, только сие Господу Богу… не вполне угодно. Но коли во главу ставить здоровие невинного отрока…
– Сказывай, ну.
Данила схватил мямлю за грудки и испепелил его яркой вспышкой васильковых глаз, переполненных злой решимостью.
– Нехорошо, Данила Мстиславич, м-м, недостойно, – заартачился священнослужитель и попытался вырваться из цепкой хватки Данилы.
Только куда ему, писцу тщедушному, вырваться из рук помещика Лихого! Смехота, да и только.
– Живо сказывай. Душу выну.
– Ведунья, бабка-ведунья есть, шепчет, за-заговаривает.
– Нет у нас рядом знахарок! Врёшь ты, псаломщик Ануфрий, лябзя́ поганая, – едва не порвал чёрный ворот подрясника Данила.
– Есть же, есть одна бабка, Данила Мстиславович! Простой люд в окрестностях надо лучше знать, а не только сидеть бирюком в имении.
Колкость дьячка привела помещика в чувство – дворянин ослабил железную хватку рук. А мог бы и придушить его всмерть.
– Где она есть?
– Скажу я! Только ослобони ты меня, Данила Мстиславич. Материя добрая, порвёшь, недостойное поведение, ну.
Вскоре помещик стрелой ворвался в хоромы. Прошёл в горницу, поглядел на стонущего сынка, взглянул в мокрые от слёз глаза жёнушки. Кругом бестолково суетились мамки да прочие дворовые девки. Данила Лихой подошёл к лавке, взял сына на руки, вышел вместе с ним из хором на двор и направился в сторону конюшни.
– Овчину в повозку! – заорал помещик. – Двое холопов со мной, кобылу и коней запрягайте. Живее вы, колупа́и!
На исходе дня помещик Лихой, управляя повозкой-рыдваном, в сопровождении двух смердов прискакал к избушке, что пристроилась у самого края леса в окружении трухлявой изгороди. У раскрытых ворот стояла горбатая старушка-ехидна. Холопы осадили коней и спрыгнули на землю. Данила Лихой резво сошёл с облучка, передал поводья от каурой кобылы холопу. Бабка неторопливым шагом приблизилась к гостю.
– Мы по твою душу, бабушка. Спаси сына мово, живот ему крутит. Кишка лезет наружу. Умоляю тебя поспеши, серебром плачу!
Ехидна с пониманием покачала маленькой головой и всё тем же неторопливым шаркающим шагом подошла к повозке. В рыдване лежал малец, укутанный в овчину, и негромким голосочком стонал, закатывая от боли глаза к небесам.
– Ну же, бабусенька! Сын пропадает, а ты глазюками полыхаешь! Говори живее, будешь шептать али я поскачу до другой бабки.
– А нету в округе… иной бабки-шептуньи, – усмехнулась прелыми губами лукавая ехидна.
Один холоп