в перманентном восторге от успехов нашего параллельного собрата. Истинный трепет вызывала во мне фигура Романова. Невозможно было не восхищаться этим решительным человеком, с маниакальной твёрдостью доведшим до логического завершения всю предшествовавшую ему историю развития светлой коммунистической идеи.
В нашей же реальности он умер ещё аж в 2008 году, отодвинутый в сторону, так и не принесший благо истосковавшемуся по сильной руке народу. Трагические ошибки истории, как легко они свершаются! Вот он, висит на стене моей комнаты, рядом с портретами Ленина и Сталина. Простое русское лицо, открытое, ясное, с умными выразительными глазами и скромно зачёсанными назад убелёнными сединой волосами. Ничего броского, разве только какая-то стать особенная.
Три великих человека, три образца для подражания. О, природа, дай мне сил быть таким же неумолимым, как эти титаны!
– Виталь! – раздался за дверью разнузданный мужской оклик. Нетвёрдый стук последовал тут же. – Виталя, чего сидишь взаперти!? Выходи на свет божий, потусуйся с семьёй.
Я не отзывался. С каких это пор, пьянь вонючая, ты моей семьёй стал?
– Это Эдуард, ты слышишь? – мамашкин трахарь принялся барабанить в дверь сильнее. – Живой, нет?
– Чего тебе надо? – ответил я наконец.
– Чего, чего, – передразнил тот, довольный тем, что его не игнорируют, а общаются с ним как со взрослым, а значит уважают. – Пообщаться с тобой хочу. За жизнь перетереть. Пойдём, выбирайся! Мы с матерью на кухне интересную беседу ведём.
– Ага! – тут как тут и мамашка. – Виталик, выйди, мнение твоё хотим узнать.
Оба, довольные чем-то, вдохновенно захрюкали.
– Идите в жопу, – бросил я им. – Срать я на вас хотел.
Далее в течение двадцати минут пришлось выслушать эмоциональные тирады двух немолодых и подвыпивших людей, касавшиеся практически всех аспектов моего бренного существования.
– Да какая ему девушка, о чём ты?! – я так и видел, как разгорячённый Эдя, выпучив глаза, тревожно разводит руки в стороны. – Он же онанист. Сидит там и дрочит. Ты чувствуешь, какой запах оттуда прёт?
– Виталь, не позорься перед людьми! – взывала мать. – Выруби ты эти свои «Верасы» на хер. Стыдно же, ей богу, в наше время такое старьё гонять.
– Да, да, – тряс в праведном гневе Эдуард башкой, так, что порой она ширкала грязными патлами волос о дверь, а порой и встречалась с ней высоким сморщенным лбом, – это и есть самое настоящее презрение. Ни в грош я вас не ставлю и впредь ставить не собираюсь, но деньгами на жизнь вы меня, мразь этакая, обеспечьте. Э-э, хрен пойми от кого рождённый, а теперь благодарности от него ждёшь? Что ты, Люд, что ты! Он тебя с балкона как-нито вышвырнет, вот его благодарность какая будет.
– Сынок ведь единственный! – визгливо рыдала матуха. – Кровинушка родная! Рожала в муках, пестовала, ночей не высыпала. Каждую складочку целовала, каждую болячку лечила. Света белого не видела.
В