такого обсоса как ты, кто-нибудь впишется?
По тому, как сначала сжался почти в точку, а потом почти мгновенно расползся на всю радужку зрачок, а ярость, плескавшаяся в неповреждённом глазу, утонула в ужасе и панике, Глеб понял – до плюгавого дошло, что он совсем не шутит и вполне на такое способен.
Глеб отпустил его, встал и, зашвырнув остатки ножа куда-то вглубь двора, сказал скучным, бесцветным, и этого ещё более страшным голосом.
– Увижу ещё раз, убью.
И не оглядываясь, пошёл к подъезду.
Соня продолжала сидеть на пороге, сжавшись в комок и уткнувшись лицом в живот. Глеб погладил её по плечу и легонько потянул вверх.
– Вставай, ребёнка застудишь.
– С… с… спасибо… – к её заторможенной, разваливающейся на слова речи прибавилось заикание.
Глеб, вздохнул, подхватил Соню подмышки и помог подняться.
– Кто это был? Муж?
– Н… н… нет. О… о… он с… с… сидит.
Она покачнулась, но, привалившись к стене, устояла.
– А кто? – спрашивать Соню, за что сидит её благоверный, Глеб не стал, по большому счёту ему было на это плевать.
– Б… б… брат, – соседка, нервно перебирая складки на подоле толстого махрового халата, продолжала смотреть на грязные плитки пола.
– Его?
– М… м… мой.
– Б..ть! – внутри у Глеба всё опустилось, а от тоски, смытой было адреналином конфликта, с новой силой, навалившейся на плечи, захотелось напиться.
– Д… д… двоюродный.
Она, наконец, посмотрела на него. Странные асимметрично расположенные глаза – правый чуть выше и больше левого – были сухи и ничего, кроме, такой же, как у Глеба тоски не выражали.
– Ты… убил… его…
– Ф-у-у-х. – Глеб тяжело выдохнул и покачал головой. – А, что надо было?
Соседка безразлично пожала плечами.
– Нет… не знаю…
– Не придёт он больше.
Соня кивнула, прошелестела еле слышно.
– Хорошо.
И ушла к себе.
3
– Мля! Сука! Тварь! – бормотал Вован Пошехонов по кличке «Плешак», изредка хлюпая разбитым носом.
Своё неблагозвучное прозвище он получил за раннюю лысину, проклюнувшуюся у него на макушке ещё в девятом классе. Сначала маленькая, незаметная, размером с десятикопеечную монету, она стремительно, буквально за год, разрослась до размера чайного блюдца.
– Урод! Козёл!
Матом Вован не ругался. От мата и блатной фени его отучил отчим. Неродной папаша резко и больно бил мальчика по макушке гибкой стальной линейкой за любой неосторожно вырвавшийся матерок. Возможно, именно это обстоятельство и проредило некогда густую шевелюру Вовы, и сделало его более тупым и ограниченным, чем задумывала природа. С тех пор Вован привык заменять нецензурную брань всем, чем можно и чем нельзя, и над этим частенько посмеивались его собутыльники.
– Бычара конченый, весь ливер мне размолотил! – «Плешак» шёл, скособочившись и прихрамывая – нога, порезанная Сонькиным хахалем,