для отца одну очень важную вещь, по крайней мере на мой тогдашний взгляд. Именно в тот момент встал на место очередной кусочек мозаики моей личности.
К десяти годам, когда мы после моденских приключений снова вернулись в Турин, я начинаю вставать по папиному будильнику. И первое, что вижу, продрав на заре глаза, – как свет, пронзая висящую в воздухе пыль, льется на прикроватную тумбу тоненькими лучами солнца. Потянувшись, я спускаю босые ноги на пол и иду ставить кофе. Доброе дело. И обязанность, которую я сам на себя возложил: помочь папе пережить еще один рабочий день.
В Палермо я был еще мал и не сознавал таких понятий, как работа, жертвенность и родительские обязанности. Придумал фантастическое чудовище, пожирающее время. Теперь мне известно куда больше. Мама – домохозяйка, и я вижу, чем она занимается. Отца никогда не бывает дома. Он так старается ради семьи, что я хочу отплатить ему тем же.
Кофеварка у нас старая, края в зазубринах, оплывшая пластиковая ручка сталактитом спускается до самой газовой конфорки. Фильтр – по меньшей мере мой ровесник, мы ведь с кофеваркой в одном году на свет появились, только она свое предназначение уже исполняет, а я пока не знаю, кем стану. Закипающая вода ревет, как медведь, угодивший под самосвал, эхо разносится по всему дому.
Прежде чем вспениться в стальном нутре кофеварки, черная лава шипит не хуже товарняка, въезжающего на сортировочную Борго-Сан-Паоло. Кофе я не люблю, та еще гадость, но папа считает: раз уж варишь, составь компанию.
Перед первым глотком я долго принюхиваюсь, делая вид, что наслаждаюсь ароматом. На самом же деле без такой вот клоунады этой муки мне просто не вытерпеть. Наконец смачиваю губы, обжигаюсь и без лишних проволочек глотаю. По цвету – железнодорожные рельсы, на вкус – вагонные поручни. И так каждое утро.
За исключением одного сентябрьского четверга. Я умудряюсь проспать. Такого со мной раньше не бывало. Я впервые не успеваю сварить кофе, папа уже ушел. Первый и единственный раз. Я нарушил наше священное соглашение, узы договора между отцом и преданным сыном.
В тот период жизни в Турине я мало о чем так сожалел. Для кого-то, может, и пустяк, но не для меня. Отец ведь от всего отказался, полностью посвятил себя нам. С того утра, терзаемый чувством вины, я часто задаюсь вопросом: сколько же пожизненных сроков придется ему отбыть в одиночной камере – кабине грузовика, прежде чем выйти на свободу? Я вижу, как этот вопрос высвечивается на потолке, воображаю, будто он написан на полотнище, которое тащит за собой пролетающий самолет, он написан на всех туринских автобусах.
Тем утром я усвоил четвертую заповедь: дисциплинируй себя. Сколько любви теряется в хитросплетениях человеческих отношений? Растраченной впустую, безответной, тайной… Сколько неблагодарности мы проявляем? Считается, что любовь, привязанность и взаимопонимание между людьми бесплатны и всегда в полном нашем распоряжении. Но это