вдруг поразила свежесть кирпичной кладки. Неужели начали восстанавливать? Оказалось, нет… Местные, деревенские, давно растаскивали кирпич на свои нужды, но дошло до того, что от подобных заимствований грозила рухнуть колонна и часть крыши… Но каким-то ветром занесло сюда столичного кинорежиссера, по слухам, мусульманина. Он привез кирпич, замесил раствор – и укрепил колонну собственными руками, а потом уехал. Все, что говорили о нем деревенские – темноволосый, невысокий, с какой-то длинной нерусской фамилией, которую никто не запомнил…
Игорь и сам был здесь чужаком, как ни старался влиться, вчувствоваться в это непонятное, но чем-то родное место.
В конце восьмидесятых – начале девяностых хлынули в деревню беженцы – с Украины, Казахстана, с Кавказа. Совхоз построил им бетонные коробки, половину обжили, но многие так и остались стоять под открытым небом без крыш, окон и дверей. Новый район-не-район – закоулок окрестили Шанхаем, и с живущими там знаться не желали, одни только дети водили дружбу с приезжими, да и то, может быть, потому, что ходили в одну школу – до сих пор не закрытую и не расформированную.
«В доме идет дождь» – подумалось вдруг Игорю. Он вспоминал что-то из Цоя, но не мог вспомнить, и стало ему вдруг не по себе, как будто в мёртвом теле нежилого дома с ним могло что-то случиться…
Дождь был холодный, сильный, и принёс с собой короткую непогоду, но зато все оставшиеся две недели стояла такая жара, что Игорь ежедневно купался в Дону…
Три письма ждали его на столе, среди рекламных листовок и ненужных газет. Буквы на первом конверте были выцветшими, будто напитавшимися пылью, и письмо было написано красной ручкой, будто бы подтаявшей, так что на обратной стороне листа расплывалось длинное пятно – как рубец от ожога. Второй конверт был надписан кончающейся ручкой, и перебивчивый тараканий пунктир места назначения несмело переходил в уверенную маслянистую вязь адреса отправителя. А третье письмо было в каком-то розовом нестандартной формы конверте, и он почему-то ждал от него фотографий, но фотографий не было… Там она писала про сон, однажды приснившийся на рассвете – будто он, постоянно отряхивая пятки от налипающего песка, переодевается под кустом акации. И, хотя никого больше нет, он торопится и оглядывается, небо полнится дождём, она смотрит на него и видит, как ложится на его тело тень накренившегося двухметрового репья, притаившегося разбойником в засаде.
Там была хвойно-туманная сырость горного озера, слезящиеся смолой деревянные стены комнаты, дожди и солнце, коричнево-шелушащийся загар и вечерний ветер, и снова – тоска, любовь, одиночество.
Он вдруг понял, что Рита любит его – понял так ясно, будто она проговорилась, хотя он выучил этот письмо почти наизусть, прежде чем в сознании смешались сон и явь – его ненаписанные письма и её недошедшие ответы.
Он писал ей, а строчки рвались вверх и наискосок, и там, где Игорь принуждал себя писать прямо, вдруг появлялись какие-то линии, завитки, точки – то натянутая кожа её груди между двумя