её тогда ещё не выгнали – с шоколадкой не появилась… А в прошлую сессию мы с мамой вдвоём на одной кровати спали… Дома-то у меня была своя комната – с видом на рябину, двор, железную дорогу… А с дивана ночью было видно какую-то яркую звезду… А здесь только башня по ночам светится…
– А из окна больницы Большую Медведицу было видно… У меня как раз тогда «Марсианские хроники» были, помнишь: «Звёзды просвечивали сквозь него»?
– Да… Давно не перечитывала… Хожу тут по библиотекам, как бедная родственница, а там – целый шкаф…
– Хочешь, дам тебе?
– С удовольствием бы, да всё сессия съедает…
И тягучая пауза, как перед дождём, когда воздух от неба до земли – как одна прозрачная тугая капля.
– Ну, я пойду…
– Да, собирайся, а то скоро ещё и комендант нагрянет, он же там с охраной в телевизор пялился, когда ты проходил…
Игорь уже стоял в ботинках и натягивал куртку, но уходить вот так просто не хотелось… Надо было сказать что-то важное, что-то тёплое, чтобы не оставлять её здесь одну. Что в этот раз труднее было без неё. Что теперь надо всегда быть вместе… Или какая она красивая в этой белой футболке и голубых джинсах – в чём начала сдавать сессию, в том и надо ходить, а то удачи не будет…
И она тоже стояла, будто ждала чего-то – прислонившись к косяку и убирая со лба невидимые золотые волоски… Это как своя привычка – даже в ванной – вечно поправлять очки… Память тела…
– Я так и не позвонил своим, волнуются…
Не то надо было сказать…
– Я знаю, что ты дойдёшь благополучно. Интуиция. Пошлют меня на железную дорогу Мишку искать, а я иду и думаю – и чего это все на ушах стоят, ничего с ним не случится… Я в шесть лет болела – со мной мама лежала, целый месяц несбиваемая температура 40, которую я уже и не чувствовала – и вот, даже в полубреду, в жару – чёткое сознание, что сейчас я не умру, что точно доживу до взрослых лет… Так было странно, что никто этого не понимает…
Там, возле низкого столика, можно было хоть руку ей пожать, хоть случайно прикоснуться, а здесь – ни обнять, ни поцеловать – отошёл аж на три шага, будто и впрямь хочет бежать домой… Чего она ждёт от него в молчании? Почему не скажет: «Пока!» или «Счастливо!» и не проводит, закрыв дверь? И он – зачем не застёгивает куртку, будто хочет взять Риту и спрятать на груди, как котёнка?
Останкинская башня, как свеча, стояла посередине окна, разбавляя сплошную черноту двора. От разбухших, перекосившихся рам веет холодом – Рита даже сунула ноги в тапочки, но её беззащитные лодыжки – он чувствовал – замёрзли…
– Детство – вообще странное время. Как наказание. Столько всего ещё понимаешь, чувствуешь, помнишь – и не выразить никак… Да такая ещё беззащитность и беспомощность… Всегда было противно слышать про счастливое детство или золотое детство…
– Не знаю… У меня было вполне счастливое детство…
Конечно, счастливое – тогда ещё он не рисовал эти переглядывающиеся зеркала, из которых рвётся что-то непонятное, тогда не было этой раздвоенности – всё было единым целым, прочным и неколеблющимся…
– А я просто не могла беззаботно прыгать, когда знала,