правду – дыхание становится поверхностным, голос дрожит, пальцы сжимаются в кулаки.
Она ворочалась, искала спасения в привычных мыслях. Работа. Завтрашний день. Кто-то из знакомых обещал позвонить, но не позвонил. Может, утром написать сообщение? Может, заказать что-то вкусное на завтрак?
Любая попытка сосредоточиться на чём-то другом заканчивалась провалом, как если бы её сознание било в закрытую дверь, не в силах найти выход. Каждое отвлечение длилось не больше мгновения, после чего страх тянул её обратно, возвращал в ту точку, где замирало дыхание, где мысли вязли в липком ощущении угрозы, не давая выбраться наружу.
Они ускользали, рушились, разбивались о неясное предчувствие, которое засело в голове, как назойливый гул. Каждый раз, когда она пыталась уйти в свои размышления, страх возвращал её назад – к этому моменту, к этой комнате, к ощущению чужого взгляда в темноте.
Она не видела ничего, но ощущение чужого взгляда впивалось в спину, заставляя мышцы напрягаться, а дыхание становилось отрывистым и нервным. Темнота комнаты больше не казалась пустой – она приобрела вес, сгустилась, став осязаемой, словно кто-то невидимый заполнил её своим присутствием, бесшумно стоя в углу, наблюдая, затаившись в ожидании.
Глухая тишина делала эти ощущения только сильнее. Чем дольше она лежала без движения, тем отчётливее слышала собственное дыхание, гул крови в ушах, слабый скрип кровати, когда меняла положение. В этом гуле, в этой абсолютной тишине, обретавшей неестественный вес, рождался страх – настоящий, животный, тянущий жилы изнутри.
Она боялась даже пошевелиться, потому что любое движение означало неизбежную встречу с тем, чего она так отчаянно пыталась не замечать. Казалось, что темнота сгущается, сжимает её в невидимых тисках, вытягивает тепло из кожи, наполняя комнату ледяным присутствием чего-то чужого. Она знала, что стоит повернуть голову – и реальность изменится. Откроет глаза – и увидит то, чего не должно быть. Попытается прислушаться – и услышит этот невозможный, ненавистный звук, который рассыплет её хрупкие попытки сохранить рассудок в пыль.
Я не просто наблюдал – я впитывал её страх, ощущал, как он сжимает её, как воздух в комнате становится плотнее, будто сам наполняется её беспомощностью. Этот момент был особенным, в нём рождалась неизбежность, когда разум ещё цепляется за иллюзию безопасности, но тело уже знает правду. Её паника была для меня чем-то осязаемым, тягучим, пронизывающим эту комнату, пропитывающим воздух электричеством. В этом страхе был свой ритм – замерший миг между вдохом и выдохом, нервное подрагивание пальцев, тихий, едва слышный звук крови, перегоняемой по венам. Она могла бы закрыть глаза, могла бы сжаться в комок, могла бы выдохнуть сквозь дрожь губ, но ничего из этого уже не имело значения. Я не просто наблюдал – я существовал внутри её страха, я стал его частью.
Она не видела меня, но чувствовала. Дыхание становилось всё более рваным, едва уловимый запах паники пропитывал воздух, а каждый новый вдох давался