дивану и чётко задраил дверь.
Пенфей валялся в кресле и курил.
– Да я выгнал её в семь часов! – сказал он с понимающей улыбкой и затянулся. – Я в шесть встаю, как на работу. У меня здесь, – он весомо, не без гордости, гулко постучал себе пальцем по лбу, – у меня здесь будильник.
– А я-то думал, у тебя там мозги! – усмехнулся Банан. И тапки были ровно отлетаемы в преддверье.
– А что с Кассандрой?
Банан ждал этого удара, быть может, даже готовился. Но Пенфей, как всегда, был парализующе непредсказуем.
Гнилая лыба слетела с его лица, как последний обмороженный лист с дерева, обнажив растеряно-озабоченное выражение, как от удара в промежность. Он даже не заметил протянутой Пенфеем руки. Не заметил, как пожал её и растёр о штанину закись злокачественной потливости. И даже не заметил, как сел в кресло напротив.
– Она отбила все мячи, – грустно отчитался Банан, беззащитно опустив невыносимо-невинные глаза. – Вчера я так и не забил победный гол.
И чуть не заплакал слабым серебром.
– Плохо играешь, – заключил Пенфей со строгостью тренера, – из рук вон плохо! Привык, что тебе поддаются, расслабился. Смотри, а то так скоро в одни ворота начнёшь играть! – с усмешкой сунул он окислившемуся Банану «желтую карточку».
– Тренировка… – вздохнул тот. – Тренироваться надо. А тут, то финансовой поддержки нет, то не климатит. Хорошо ещё недавно с Вольтером «за войну» выпили. Ни то стоял бы он, – и Банан попутно посмотрел куда-то вниз, – как корабль на мели – в полном одиночестве.
– Какую ещё войну? – не просёк увязки Пенфей.
– Ну, чтобы деньги на нас нападали, а мы от них отбиться не могли. Выпили, так они и полезли, полезли, гады!
– Тяжко, – хмуро посочувствовал Пенфей. – А мне – легко! – улыбнулся он и, откинувшись на спинку кресла, беспамятно прикрыл жалюзи век. – А то сидишь, думаешь, думаешь. И то надо, и это. Того и гляди, мозги сгорят от перенапряжения. Как лампочка. А сейчас – лафа! – и глумливо усмехнулся в окно.
– Кто там? – заинтересовался Банан. И не выпуская из рук придыхательных аксессуаров, запихал голову в окно.
В густо оранжевой рубахе неведомых заморских материй и рыхло-черных джинсах, припадая на оба костыля, забыченно сложив вороньи крылья бровей, к дому шкандыбал Аякс. Шел и тащил на затёкших плечах души тяжкий рюкзак своей загруженности. Аякс шёл вперёд, а «рюкзак» угрюмо тащил его куда-то назад и вниз, в подземелье внутреннего опыта, выгибая безумно вытянутое тело. Видимо, от этого и создавался этот хромоногий эффект. Недалеко сзади шёл немногим отсталый от него Бизон, приодетый в просторную джинсовую рубаху, мило изукрашенную стирано-розовыми розами ветров внахлёст каким-то катаболическим знакам, формулам и другим метафизическим игрушкам, да в трикотажно-тонких строгих брючках под ширпотреб.
Оным самопрядным покатом прихожане выгребли из зоны звонко-желтого излучения в мшистую мглу холла, мешковато стукнувшего