тема бабушкиного письма – та, что меня порадовала, – касалась возможного переезда в Каддагат.
Каддагат – я же там появилась на свет! Каддагат был овеян бабушкиной любовью и лаской, согревавшей милые, недолгие дни моего детства. Каддагат – место, которое хранилось у меня в сердце как родной дом. Каддагат, самой природой облеченный в мечту о красоте. Каддагат, Каддагат! Каддагат – ничего другого мне не нужно, Каддагат навсегда!
Погруженная в свои мысли, я даже не чувствовала унылой зимней стужи и сидела без движения, прислонясь к стволу акации, пока не пришла Герти, чтобы позвать меня пить чай.
– Я знаю, Сибилла, что сегодня твоя очередь накрывать стол к чаю, но я сделала все сама, чтобы не допустить скандала. Мама тебя обыскалась, а потом предположила, что у тебя, скорее всего, очередная истерика.
Миловидная крошка-примирительница! Она нередко меня выгораживала.
– Понятно, Герти, спасибо тебе. Я твоя должница, буду накрывать чайный стол два вечера подряд… если, конечно, тут задержусь.
– Если тут задержишься? В каком смысле?
– Скоро меня здесь не будет, – сказала я, внимательно вглядываясь в ее личико, чтобы понять, не безразлична ли ей эта весть: уж очень я изголодалась по любви.
– Ты задумала сбежать, потому что мама тебя вечно ругает?
– Да нет же, глупышка! Я переезжаю в Каддагат, к бабушке.
– Насовсем?
– Да.
– Правда?
– Да.
– Честное слово?
– Да, честней не бывает.
– И больше никогда не вернешься?
– Ну, насчет «никогда» сказать не могу, но уезжаю насовсем, если человек может планировать свое будущее. Ты расстроилась?
Да, она расстроилась. Детские губы дрожали, миловидное голубоглазое личико вытянулось, по щекам тут же потекли слезы. Все эти подробности я отмечала с жестоким удовлетворением. Ее сожаление было незаслуженным, ведь я, при всей любви к сестренке, всегда была слишком погружена в себя, чтобы быть с ней по-настоящему доброй и заслужить ее обожание.
– А кто же мне будет рассказывать сказки?
У меня вошло в привычку рассказывать ей истории, рожденные моим богатым воображением. В благодарность она меня покрывала, утаивая, что я ночами сижу за столом и пишу, вместо того чтобы лежать в кровати. Должна же я была как-то заручиться ее молчанием: ведь она, моя Герти, которая беззаветно в меня верила, пару раз проснулась в несусветные часы и застукала меня за ночными бдениями, отчего так испугалась за мой рассудок, что уже готова была позвать отца с матерью, – мне с трудом удалось ее остановить. Но я взяла с нее слово хранить тайну и после того случая получала изощренное удовольствие, когда своими россказнями вызывала у нее – по собственной прихоти – смех, неподдельное изумление или слезы.
– Ты с легкостью найдешь другую рассказчицу.
– Нет, ты лучше всех. А кто будет меня защищать от Хораса?
Я