детства, как только становится ясно, что малыш способен держать подойник. Благодаря этому детские руки привыкают к необходимым движениям и впоследствии выполняют их автоматически. В нашем случае все было иначе. Нас безжалостно приставили к делу, считай, уже взрослыми, и это не прошло бесследно. Руки у нас распухли до локтей, и ночью мы нередко просыпались от боли.
Мама сбивала масло. Вставать ей приходилось в два, а потом еще и в три часа ночи, чтобы продукт успел остыть и затвердеть перед фасовкой для продажи на рынке.
Джейн Хейзлип взяла расчет годом раньше, и мы не смогли позволить себе нанять кого-нибудь ей на замену. Тяжкий труд сказался на моей нежной, рафинированной матери. Исхудавшая, изможденная, она часто злилась. В обязанности отца входило следить за искусственным осеменением строптивых коров, сепарировать молоко и отвозить масло в город – в ту бакалейную лавку, где мы сами затоваривались продуктами.
Дика Мелвина из Бруггабронга было не узнать в нынешнем Дике Мелвине, молочнике и мелком торгаше из Поссумова Лога. Первый был мужчиной, достойным своего имени. Второй стал рабом алкоголя, появлялся на людях неряшливым, зачастую даже неумытым и замызганным. Не считаясь с правилами приличия, он в своем плебействе и непотребстве опустился ниже самых жалких представителей рода людского из тех, что его окружали. Оплот семьи – и вместе с тем никакой не оплот. Глава семьи, не способный выполнять никакие действия, к которым обязывает это звание. Он, похоже, растерял и любовь, и простой интерес к родным, озлился и замкнулся в себе, лишился гордости и внутреннего стержня. Прежде добрый и ласковый с домашней скотиной, он сделался своей противоположностью.
Никогда не забуду, как жесток и груб он бывал с нетелями[6]. А если я позволяла себе хлесткие и нелицеприятные отзывы о его поведении, на меня обрушивались угрозы немедленной расправы.
Во всей цепочке молочного производства его привлекало лишь одно звено: доставка сливочного масла в город. Порой он зависал там на двое-трое суток и чаще всего в пьяном угаре спускал все вырученные деньги. Вернувшись домой, он проклинал свое невезение: якобы его товар не пользовался таким спросом, как соседский.
Когда мою мать настигло проклятие Евы[7], она не смогла больше сопровождать мужа. Обращаться к соседям ей мешала гордость, поэтому обязанность ходить за отцом по пятам от одной пивнушки к другой, а затем направлять в сторону дома возлагалась на меня.
Если бы я поддавалась материнскому воспитанию, то наперекор всему выказывала бы уважение к своему родителю мужского пола, но такова уж моя натура – делать все не так, причем в самое неподходящее время.
Когда я приводила домой (нередко за полночь) пьяного отца, который плел какие-то слезливо-кичливые бредни, у меня в голове зрели крамольные мысли насчет пятой заповеди[8]. Вообще те поездки на рессорной телеге сквозь мягкий, слабый звездный свет склоняли к раздумьям. Мой отец, как и многие мужчины