я гурман, так сказать. Ну, за встречу! – он чокнулся с медлительностью космического челнока, совершающего стыковку, отхлебнул, наклонившись к руке, и только потом сел. – Небольшой тайм-аут – и продолжим. Я отдышусь.
– Не вопрос, – поддержал его я.
Виски и правда был хорош, но я не привык пить по утрам. Хотя сегодня можно было плюнуть на правила и позволить себе расслабиться. Жизнь напоследок решила посмеяться надо мной, высказать все, что думает, голосом случайного человека. Что ж, другой возможности у нее не будет, ей тоже сегодня умирать, а умирающих принято слушать не перебивая.
Не знаю, сколько пробыл у Семьтонна, полчаса или около того, но за это время нас никто не потревожил. Я поглядывал на дверь, к которой сидел вполоборота, как на раздражающий источник света и шума: то детский паровозик с песнями проедет, то зазывала выкрикнет тираду про лапшу удон по акции, то плач ребенка возвестит о том, что дракон не умеет позировать для фото с детьми. Ну и все в таком роде. На сей раз в проходе появилась угловатая фигура. Сначала ее трудно было рассмотреть против света. Определенно это было огромных размеров пальто, подобранное и подвязанное в нескольких местах, в котором ворочалась пожилая женщина. Левый рукав одежища раструбом доходил до колен и заканчивался прозрачным пакетом. Правый затерялся в тени, из всего этого модерна выглядывала тонкая шея с весьма подвижной головой в вязаной шапке на макушке. Я отвлекся, а спустя минуту нашел ее пританцовывающей у полки. Правая рука у нее была по-птичьи поджата к груди и дергалась у подбородка. Семьтонн заметил мое удивление, потом – ее, утиной походкой доковылявшую и остановившуюся под лампой. Она дотянулась подбородком до края прилавка и стала елозить по нему, осматриваясь. Неожиданно она выбросила вперед руку с пакетом, что-то схватила, зашуршала, сунула в пакет, повернулась и исподлобья покосилась на нас. На ее опухшем и страшном в свете зеленой лампы лице застыло детское выражение искренней радости. Им можно было бы умиляться, если бы открытый в широкой улыбке рот не обнажал редкие гнилые зубы, а из уголка рта на всклоченный меховой ворот не стекала слюна.
– Ай-яй! Вот де, Щемушка, – промямлила она, подергивая головой и крутя перед собой птичьей ручкой, торчащей из подвернутого рукава.
– Уходи скорей, не слюнявь стойку. Сколько раз говорить: вламываться не надо. Мне это не нравится. И воровать плохо. Плохо, Людочка, очень плохо. Я сам дам, – отчитал ее Семьтонн.
– А что она взяла? – поинтересовался я.
– Шоколадку, – спокойно ответил Семьтонн, будто это было вполне естественно, и пошел выпроваживать незваную гостью. Он что-то шепнул ей на ухо, развернул и повел к двери. Она послушно засеменила, но тут же вырвалась и вперила в меня свои воспаленные глазки.
– Ай-яй! Бедный, пропадешь! – крикнула она и оттопырила указательный пальчик на птичьей ручке, попыталась поднять ее и показать им куда-то наверх, но та завертелась, и пальчик запутался в волосах. Прядь намоталась, ручка