выжили, и я, как видите, равви, тоже… Только им пришлось отказаться от меня.
Учитель постоял и пошел прочь.
И еще запомнилось Мариам. Встретились им слуги, ушедшие от жестокого хозяина. Учитель обратился к ним со словом успокоения.
– Оставь нас со своими проповедями, – вдруг закричал один из них, мужчина с давно не стриженной и нечесанной бородой. – Надоело! Что вам до нас? Да и до вас нам нет дела! Пропустите!
Остальные – три женщины, двое молодых мужчин и подросток – хоть и молчали, но глядели недобро.
– Что ты на нас набросился? – вскипел немедля Шимон. – Тебе доброе слово сказали, а ты бросаешься как сторожевая собака!
Начавшуюся перебранку прервал Иуда.
– Устремление духа – это хорошо, – молвил он. – но они голодные. Лучше бы их накормить.
Учитель помолчал, потом протянул к Иуде руку и сказал требовательно:
– Дай хлеб наш.
Иуда неохотно вынул краюху хлеба из своей сумы и протянул равви. Учитель взял хлеб, шагнул к людям на дороге и, ломая его, раздал. Семь человек поклонились ему, тут же съели хлеб и пошли дальше. А ученики вслед за Учителем своим путем. Каравай был большим, увесистым и хорошо пропеченным. Мариам видела, как огорченно вздыхал Иуда, шагая сзади. Наверное, думал: «И сподобила же меня нечистая сила высказаться!»
Не знала, что и думать о таких…
Равви же украдкой следил за этой необычной, естественной в каждом своем движении девушкой, которая приблудной собачонкой следовала за показавшейся ей доброй компанией. Он видел, как нужны ей, потерянной в огромном мире, слова участия. Такие слова у него были и просились наружу, но каждый раз что-то смущало. Он отводил взгляд, встретившись с лучистыми, вопрошающими глазами, старался не замечать смуглых рук и хрупких плеч, не задумываться о гордом повороте головы и несмелой улыбке. И это смятение усиливалось оттого, что стал примечать явное желание девушки сблизиться с человеком, спасшим ее от гибели. Но он догадывался, что благодарность может обернуться чем-то куда более значительным и глубоким, и это может изменить многое…
«Разве я должен избегать этого? Чего я боюсь?» – вопрошал он себя.
Сначала это были мимолетние, быстро угасавшие сомнения, но скоро они стали занимать его все больше. Привыкший доводить мысль до конца, он и тут старался уяснить себе суть вставшей перед ним преграды.
Почему он, выступающий за открытые и честные отношения, вдруг стал лукавить перед собой, не осмеливаясь проявить к девушке ту полноту чувств, которая у него есть на самом деле? Чего и кого он боится? Неужели тех, кто поверил его словам и последовал за ним?
И он вынужден был дать себе утвердительный ответ. Но почему он уже не мог делать того, что мог позволить себе каждый? Ведь ничего нечистого в его помыслах не было. Однако он чувствовал, – ему нельзя уже делать того, что позволительно другим. Некая сила вознесла его над другими. Они слушают и верят ему, и в послушании их кроется великая власть над ним. И ничто уже, ничто, ни тени сомнения в искренности не должно падать на ту силу власти, которую они вверили ему.
«Уж