шипящий, как раскалённое железо, разрезал морозный воздух.
– Кудашев: – Почему не предал Екатерину, пёс? Почему не присягнул царю Петру? Его слова были пропитаны презрением, но в них сквозило и любопытство – Кудашев не понимал, что движет человеком, который выбирает смерть вместо жизни. Степан выпрямился, насколько позволяла верёвка, и посмотрел атаману в глаза. Его голос, тихий, но твёрдый, как камень, прозвучал так ясно, что даже казаки, стоявшие поодаль, замолчали.
– Степан: – Присягал ей. А присяга – не тряпка, чтобы менять, как портки. Эти слова упали на снег, как семена, что могут прорасти даже в мёрзлой земле. В них не было бравады, только простая, суровая правда человека, который жил по чести и готов был умереть за неё. Казаки, окружавшие площадь, засмеялись – грубо, надрывно, как стая гиен, но их смех застрял в горле, когда Степан, собрав последние силы, плюнул к их ногам. Плевок, замерзший на снегу, был его последним вызовом, его последним словом в мире, где слова давно потеряли вес. Кудашев стиснул зубы, его рука дёрнулась к сабле, но он сдержался – смерть Степана должна была стать уроком, а не быстрым концом.
Казнь началась, когда солнце, бледное и холодное, поднялось над горизонтом, заливая площадь тусклым светом. Казаки затянули петлю на шее Степана, и верёвка, грубая и мокрая, скрипнула, как старое дерево под ветром. Его подтянули вверх, и тело, ещё живое, дёрнулось, как рыба, пойманная на крючок. Толпа ахнула, женщины закрывали лица платками, мужчины отводили глаза, но дети – те, что забрались на крышу амбара, чтобы лучше видеть, – смотрели не отрываясь. Их маленькие фигурки, закутанные в рваные тулупы, казались ангелами, наблюдающими за падением мира. Одна девочка, лет шести, с косичками, выбивающимися из-под платка, потянула мать за рукав и спросила, её голос был тонким, как звон стекла:
– Девочка: – Мама, он святой? Мать, чьё лицо было серым от усталости и горя, посмотрела на дочь и покачала головой. Её руки, дрожащие, закрыли девочке глаза, но голос был твёрдым, как будто она хотела, чтобы эти слова запомнились навсегда.
– Мать: – Нет, дочка. Он просто не захотел врать. Девочка молчала, но её глаза, выглядывающие из-под ладони матери, всё ещё следили за Степаном, чьё тело медленно затихало в петле. Его лицо, посиневшее, всё ещё хранило следы той ясности, что была в его взгляде, и даже смерть не смогла отнять у него достоинства. Когда верёвка перестала качаться, площадь погрузилась в тишину, нарушаемую лишь воем ветра да редкими всхлипами в толпе. Казаки, стоявшие у виселицы, отвернулись – даже их сердца, закалённые в крови, дрогнули перед этой смертью.
Данило стоял в толпе, почти незаметный в своей чёрной рясе, что слилась с тенями. Его руки, спрятанные в карманах, сжимали деревянный крест, чьи края впились в ладони так сильно, что кожа покраснела. Он хотел закричать, броситься к виселице, вырвать Степана из петли, но ноги его будто вросли в мёрзлую землю, а горло сдавило, как той же верёвкой. Он смотрел, как солдат умирает,