Кареева, Булича, Сердобинскую, Савича и еще одного, не помню только кого155.
24/II. Открываю V т. Шекспира и сразу натыкаюсь на заглавие: «Шекспир-Бэконовский вопрос»156.
Припоминаю, что когда-то от кого-то слыхала, что существует предположение, что автором шекспировских драм был вовсе не Шекспир, а Бэкон, философ, основатель эмпиризма.
Неужели еще держится такое мнение в науке? Неужели может существовать Шекспир-Бэконовский вопрос?
Какая нелепость! Уж не говоря о том, что один был философ, следовательно, должен был мыслить отвлеченно (или, кажется, говорят иначе – символами?); другой был художник и поэт, следовательно, мыслительный аппарат его действовал при помощи образов, уж не говоря о двух совершенно различных психологиях, которые мы должны предполагать у этих людей, – неужели мы считаем Бэкона каким-то сверхчеловеком, особенным фаворитом и баловнем судьбы, что она наградила его двумя жизнями.
А ведь для того, чтобы вырастить в себе все то, что написано Бэконом, вместе с тем, что приписывается Шекспиру, одной жизни мало, тем более что и жил-то Бэкон не Бог знает сколько: 65 лет (1561–1626).
Если трудно предположить, чтобы сын мясника из Стратфорда, не видевший до 22–23-летнего возраста ничего, кроме лавки своего отца с ободранными вонючими шкурами и окровавленными тушами, и других книг, кроме лавочных записей – как не без остроумия высмеивает его Марк Твэн, – вдруг обнаружил такое обилие всевозможных знаний, которые открываются перед нами в произведениях Шекспира157, – то в тысячу раз труднее предположить, чтобы за 45 лет (20 лет из бэконовских 65-ти оставляю на рост и созревание) можно было дать два таких колоссальных, притом в корне противоположных друг другу вклада в умственную и литературную жизнь человечества, как творения Шекспира и Бэкона.
Говорю и еще раз повторяю – в корне противоположных друг другу, т. к. это два разных творчества, требующих два различных склада ума, две различные психические индивидуальности. От серьезной и напряженной работы теоретической мысли еще можно перейти в виде отдыха к легкому рифмованию, стишкам для потехи себя и других, но до обеда писать: «De dignitate et augmentis scientiarum» или какой-нибудь «Novum organon»158, а после обеда – «Лира» или «Гамлета» – невозможно.
Во-первых, как то, так и другое требует полного проникновения человека собою, и такое деление: до обеда я философ и думаю de dignitate et augmentis scientiarum, а после обеда перестаю им быть, забываю все, о чем думал с утра, и начинаю думать о каком-нибудь Фальстафе или Ричарде III. Нет, уж если меня интересует какая-нибудь мысль, если передо мной стоит какой-нибудь образ, так уж я буду думать об нем и с утра, и с вечера, и за обедом, и во сне, и в любую минуту дня. Я, конечно, могу отвлечься, пойти для отдыха в таверну «Сирена»159 и за стаканом вина болтать с приятелями всякий вздор, но я не возьмусь в виде отдыха от «Лира» за «Органон» и наоборот.
Во-вторых, оба эти рода произведений обнаруживают две огромные области совершенно различных между собой знаний,