опьянение сладким нектаром цветущей и благоухающей молодости, украшенной почти сказочной удачей, – отрезвление должно наступить, и чем тоньше и чувствительнее организация человека, тем быстрее различит он за игривыми парами вина элементы приводящих его в брожение микробов.
Что такое общество, в котором жил и вращался Шекспир?
С одной стороны – аристократы духа, с другой – аристократы крови. Как ни сливались они между собой в дружеских попойках по разным веселым кабачкам Лондона, как ни бесчинствовали оба, стараясь превзойти друг друга в кутежах и остроумных выдумках, для первых всегда возможно было наступление момента, когда вторые, призванные на завещанные им отцами и их положением в широком обществе престолы крови, могли сказать им: «Оставь меня, старик, я тебя не знаю…»
Шекспир не мог не понимать этого и не чувствовать: слишком умен и проницателен был он. Недаром же создал он Фальстафа.
С другой стороны. Допустим, что молодой Соутгэмптон и Пэмброк были не только аристократами крови, но и настоящими аристократами духа. Допустим, что их отношение к Шекспиру и ему подобным были чисты, благородны, возвышенны и лишены малейшего оттенка аристократического снисхождения к актерам и писакам. Допустим, что в их обращении с ними не было даже и тени какого-нибудь различия, неравенства и т. п. – общество аристократов, сходившееся с обществом артистов, не заключалось ими двумя, и всегда могли найтись два-три джентльмена, у которых когда-нибудь и чем-нибудь прорывалось скрытое высокомерие, пренебрежение. Могли даже бывать в известные минуты открытые вспышки того и другого, если даже и не по отношению к Шекспиру лично, то по отношению к его друзьям или в его присутствии. Шекспир не мог не понять и не почувствовать со временем, что действительного равенства между ними нет и не может быть, что если по существу он, Шекспир, и выше их, то по каким-то извне приходящим причинам он перед ними пария, актер, скоморох, человек, служащий для того, чтобы так или иначе потешать их, бар, живущий их милостями, их вниманием и добрым расположением (благосклонностью) к нему, и как к писателю, и как к актеру, и как к человеку, члену того же общества.
И вот невольно приходит в голову мысль: отчего это так? Что кладет здесь, на земле, такие непреодолимые преграды между людьми, когда по сути своей все они, собственно, одно и то же мясо, служащее по смерти одинаковой пищей для могильных червей, одна и та же кость, превращающаяся в глину для замазки хижины бедняка? «Неужели и Александр Македонский сделался в земле точно таким же? – Совершенно. – И так же скверно пахнет? – Так же, принц. – Фуй!»178
Добро бы еще только смерть сглаживала это неравенство, а жизнь же чем-то создавала бы его, так ведь и того нет! И в жизни все люди: Цезарь и шут, полководец и солдат, богач и бедняк, гений и глупец, – поскольку они являются соединением того же мяса и кости, – равны. «Я, как Эней, наш праотец, на плечах вынесший старого Анхиза из пылающей Трои, вытащил из волн Тибра выбившегося из сил Цезаря. И этот человек теперь бог, а Кассий – жалкое создание –