свали, – бросает Ника зло, решительно двигаясь в нашу сторону.
Я дёргаю руками, поднятыми над головой. Привязала стерва…
– Сядь на ноги ей, чтоб не дрыгалась, – недовольно требует Грановская.
Сивова поступает так, как сказали, а я даже думать боюсь о том, что они собираются сделать.
– Можно ей морду разбить, а? – интересуется Марина, глядя на брюнетку. – Прям бесит меня, уродина.
– Я же сказала: нет, – спокойно отвечает Вероника. – Не сегодня.
Мы с ней смотрим друг другу в глаза.
– Пока ты получишь от меня предупреждение. – Она прищуривается. А дальше делает то, отчего у меня мороз по коже.
Тонкая ткань платья трещит от ножа, которым Грановская очень умело орудует. И в этот самый момент страдает не только платье, страдает моя душа. Потому что это – чужая вещь. Вещь, которая принадлежит Элеоноре Андреевне. Это её память. Память о погибшей дочери…
– Возомнила себя Золушкой? – усмехается Ника и резким движением рвёт платье до середины бедра. – Твоя участь – обноски. Запомни это! И чтобы ты не забывала, кто ты есть, я кое-что оставлю тебе. Метку на будущее. Своего рода клеймо.
В полутьме туалета поблёскивает острие её ножа, поднятого вверх. Я качаю головой, мычу что-то нечленораздельное и предпринимаю очередную попытку освободить от захвата ноги. Но, увы, и она заканчивается провалом, ведь Сивова весит, по меньшей мере, около ста килограммов.
Идеальные губы Вероники Грановской расходятся в улыбке. Злой и как никогда жестокой. Я сейчас отлично понимаю: она действительно не шутит. И то, зачем пришла сюда, сделает однозначно.
– Проверим твою устойчивость к боли, Лисицына? Всё, что с нами случается, делает нас сильнее, – чуть склонив голову, издевательски произносит она.
– Щас, у меня тут ремень. Ноги подвяжу, а то дёргается, – влезает со своим комментарием Сивова.
Ника подкатывает глаза. Брызгает на нож спрей. Похоже, антисептик.
– Быстрее давай. Время…
И вот её глаза лихорадочно блестят. Дурное предчувствие накрывает тревожной волной.
Я думала, что разбивающиеся о тело шарики с пейнтбольной краской – это больно. Я считала, что удары ремнём – ещё больнее, но нет… Адову боль и настоящую муку я ощутила именно сегодня. Это отвратительное чувство расползающейся кожи я не забуду никогда.
– Ммм, – кричу. Начинаю хрипеть. В ужасе смотрю на неё. Не веря, что этот кошмар происходит наяву.
– Орёшь как резаная, – недовольно комментирует мою реакцию Ника.
Сивова находит её реплику очень смешной.
Это просто ад… Пекло. Преисподняя. Я едва сознание не теряю в какой-то момент.
Хочется выть, но доставлять такое удовольствие своим мучителям я не собираюсь…
Сжимаю зубы до скрежета. Ещё немного и, кажется, они сотрутся в порошок.
Напрягаю тело. Зажмуриваюсь до пляшущих перед глазами белых точек, сглатываю рыдания, но всё равно помимо воли нет-нет, да и скулю. Непроизвольно. Потому что вытерпеть