протяжный жалобный скрип. Не мачеха.
– Богдашка, подь сюды, – батюшка, склонившись, вошел в горницу. – Поручение для тебя есть.
Богдана споро подскочила к отцу, но глаз, не поднимая от подола поневы, рдея за свою шаль. Радимиру, батюшке ее, и гадать не надобно, отчего так. Усмехнулся, бороду пригладил.
– Опять грамоты мои перебирала? И чой тебе неймётся. Мать бранится, что девичьи свои уроки не прилежно ведёшь. А ты вон куда.
Богдана только еще пуще головушку свою неразумную пустила. Что ж делать, если душа сама тянется, а к ниткам с иголками не лежит совсем.
– Ладно. Дело есть. Снеси харатьи диякону Григорию. Обещано ему было в сей день.
Отец всучил ей в руки большую корзину, аккуратно сложенные одна на одну харатьи в ней, были покрыты сверху белой тряпицей. Побрела Богдана со своей ношей к крепостной стене, недалече от которой находилась Софийская деревянная церковь в окружении нескольких изб. К самой отдаленной от храма вела узкая, местами заросшая сорняком, тропа. Взойдя на крыльцо, Богдана несмело постучалась в дверь. Как будто поджидали ее. Дверь отворилась, едва Богдана опустила руку.
– О, погибель моя пришла, – приветствовал ее Григорий.
Григорию было уже более пятидесяти зим, седина щедро прорядила черные волосы и бороду. Одежда его в миру всегда отличалась простотой: рубаха навыпуск, порты из грубого холщового полотна, плетеный поясок. Сам он вышел на крыльцо, чтобы забрать корзину у девушки.
– Пошто так величаете? – Богдана нахмурилась, не по нраву ей было такое обращение.
Григорий отогнул край тряпицы и довольно кивнул своим мыслям.
– Добро, доволе покамест харатий. А что погибель, так ведь правда оно. Ведаю о том напредки.
Он прошел в избу, поставил поклажу на широкий деревянный стол. Вернулся к Богдане и строго продолжил:
– Знаю, что убиваться потом будешь. И дело худое задумаешь, вот и готовлю. Можа уберегу. Запомни крепко: всё по велицей милости Божией, призовёт хоть инда руками чьими, так и отправимся в живот вечный, в Царствие небесное, – перекрестился Григорий. – Ясно тебе?
Поначалу кивнула было, но потом покачала головой и опустила взгляд на землю. Григорий вздохнул тяжко.
– Вот то и плохо. Сердечко твое все одно не примет смерть мою. Да чего уж. Негоже оно раньше времени судить. Подмоги с чернилами служке моему.
Часто Богдана, принеся харатьи Григорию, оставалась помогать вместе со служкой Тихомиром, сиротой, живущем при храме: то чернила смешает, то перья починит, а то и не побрезгует истолочь прозрачные камешки в песок. Да и, нет-нет, подглядеть за Григорием, книгописцем. Как начертает букву за буквой на харатьи, как выводит уверенная рука его причудливый рисунок на заставке, буквицу-инициал, самую первую.
А бывало, что Григорий выдавал Тихомиру и Богдане по бересте и писалу, задавая им свой урок и не делая различия между своими невольными учениками. Вот и сегодня, отложив